По признанию Крученых, то, что его объявили творцом оперы, страшно забавляло профессионального музыканта Матюшина – «ишь ты, подумаешь, композитор тоже, оперу написал!»^>[134] Однако работа над ней продвигалась споро. «Мы составили план действия, написали манифест и стали усиленно работать над оперой „Победа над солнцем“, – вспоминал Матюшин. – Я написал музыку, Крученых – текст, Малевич нарисовал декорации и костюмы. Мы обо всем совещались. Крученых переделывал текст, когда мы ему указывали на слабые места. Тут же я изменял те места, которые не отвечали общему значению»^>[135].

Строчки из мемуаров деловито описывают дружную работу триумвирата, но их читателя не оставляет ощущение, что кроме трех сочинителей в работе участвовал и четвертый. Я имею в виду не Хлебникова, который позднее предварил оперу прологом, а Елену Гуро. Сама она покоилась на маленьком финском кладбище неподалеку от дачи, но память о ней незримо присутствовала в умах живых. Впрочем, иногда она присутствовала и вполне зримо. На фотографии той поры по-детски прижавшийся к Малевичу Крученых держит в руках эскиз знаменитой обложки «Трое».

Футуристы не отличались сентиментальностью, но речь идет о другом. Гуро являла для них знак той реальности, над приближением которой они напряженно трудились. Об этом пишет Матюшин в предисловии к сборнику «Трое» («Вся она, может быть, знак. Знак, что приблизилось время»), но сходные чувства, по всей вероятности, испытывали и другие участники проекта. Недаром Малевич отделил жирной перевернутой запятой имя Гуро от имен ее соавторов на обложке «Троих», как бы подчеркивая высшую реальность ее присутствия в книге. А Крученых бережно хранил ее письмо к себе и включил его в мемуары. В письме Елена Генриховна делает ему такой комплимент, который он вряд ли услышал бы от своих грубоватых соратников по эпатажу: «То, что в новых исканиях так прекрасно у Вас, напр., в пространствах меж штрихами готова выглянуть та суть, для которой еще вовсе нет названия на языке людей, та суть, которой соответствуют Ваши новые слова. То, что они вызывают в душе, не навязывая сейчас же узкого значения, – ведь так?»^>[136] Это разговор двух людей об общей тайне. Учитывая, что в мемуарах, написанных в конце 1920-х годов, Крученых изо всех сил изображал из себя и из своих товарищей предтеч социализма, такое письмо выглядело диссонансом и как бы играло роль магического оберега.

Сходные чувства испытывал к Гуро и Хлебников. В письме к Матюшину, целиком посвященном ее смерти, он писал: «Образ Елены Генриховны многими нитями связан со мной. Я, как сейчас, помню ее мужественную речь во время последнего посещения; по мнению Ел(ены) Генриховны, слишком упорная мысль одного человека может причинить смерть другому». Но затем переводил оккультный разговор в земную плоскость: «Если тяготение многим управляет, то воздухоплавание и относительное бессмертие связаны друг с другом»