И вдруг дверь в другом конце коридора открывается.

Входит кто-то, кого Ольга не знает.

Кто-то незнакомый, высокий, сильный, идущий быстрой, уверенной походкой. Этот кто-то движется к Ольге, и она ощущает плывущий к ней сухой горячий ток энергии и силы. Неизвестный ей человек одет в белый халат, голову его покрывает шапочка, на лице марлевая маска. Рука, с которой уже снята резиновая перчатка, сдвигает маску вниз.

Это Милада.

Она молчит и тяжело дышит, смотря прямо на Ольгу.

И Ольга встает и смотрит на нее, прижав обе руки ко рту. Ольге кажется, что она стоит так всю жизнь, смотря в это усталое, сильное, чужое лицо, не смея спросить, ме смея угадать.

Стоит и ждет.

Наконец она снова садится на стул и начинает плакать. Она плачет счастливо, безудержно, громко, как плакала только в детстве, не в силах удержаться и не стыдясь своих слез.

А Милада стоит над ней и гладит ее по голове. Точно девочку.

Вот как все это было.

Вот как бывает на свете.

Весна в этом году пришла рано, воздух был легок, свеж и пахнул морем, как бывает иногда ранней весной, даже если море очень далеко, а вокруг только холмы да леса. Садовник Карась возился у парников; он стоял спиной к калитке, в зеленом фартуке, завязанном крест-накрест на горбатой спине. Краснощекая Милена Дворжакова, почтальон, проехала мимо на велосипеде и не узнала Милады. Она проехала, даже не повернув головы, крутя педали своими мускулистыми ногами в войлочных башмаках, а Милада смотрела ей вслед, и ей казалось, что мимо промчалась тень, пришедшая совсем из другого мира, в котором она, Милада, когда-то жила.

Вместе с Ольгой и Сергеем Милада медленно шла по теплой от весеннего солнца дороге Бернартова. Сергей словно вырос за время, что прошло после операции, раздался в плечах, но все еще был очень худ. Коротко остриженные волосы, торчащие щетинкой на круглой голове, делали его похожим на школьника.

Они дошли до двухэтажного дома из красного кирпича, остановились и сняли с плеч рюкзаки. По каменному забору вились длинные ветви глициний и дикого винограда. Ставни не были закрыты, за стеклами, как всегда, белели занавески. Но пустынный холодок, веющий от запыленных окон, говорил, что в доме давно никто не живет.

«Как ты решилась, Милада, как могла? — думаю я, снова и снова вспоминая рассказ Милады об этом дне. — Откуда ты нашла в себе силы прийти туда?»

Но вот повернулся ключ, заржавленный замок калитки заскрипел, звонко щелкнула щеколда, словно вскрикнула, словно окликнула Миладу по имени. И старый отчий дом принял путников под свой кров.

В комнатах было куда холодней, чем на улице. Пахло промерзшим камнем, отсыревшей тканью, чем-то чужим и угрюмым, словно милые запахи дома навсегда ушли вместе с теми, кто жил здесь. Милада как вошла в дом, так и остановилась посреди комнаты, держа в руке рюкзак, будто окаменела. Ольга стояла рядом с ней.

Но Сережа сразу же принялся за работу.

Он разыскал в коридоре под лестницей сложенные горкой, напиленные дрова и затопил печь. Он проверил мотор старенькой помпы, установленной в кухне еще отцом Милады, включил его, и насос заработал, забормотал что-то себе под нос, как домашний сверчок. В кране фыркнула вода; взрывались искрами дрова в печке; из щелей полз синеватый дым очага.