Не получилось. Дилька в платочке была совсем как старинная куколка, щекастая, усталая, обиженная. Почти как настоящая, но не настоящая. Неживая. Не было на ней ни ран, ни укусов. Она просто перестала дышать, как сутки назад. Но ведь и воска на ней теперь тоже не было. Инфаркт, знаю, бывает, инсульт, удар еще какой-то, я читал – но не у восьмилетнего же ребенка. Или у них тоже бывает? Тогда какой смысл жить вообще?

Я дернул себя за волосы, ударил кулаком по голове. Легче не стало, мыслей не прибавилось. Смысла в жизни не было, в смерти тоже. Смысла не было ни в чем.

Я сел на пол рядом с полатями и, кажется, беззвучно заскулил.

Я хотел спасти сестру – и не спас. Я ничего больше не хотел. Я ее из дому увез в леса какие-то, заставил мучиться, голодать и пугаться так, как она никогда бы, наверно, не испугалась. И все ради того, чтобы она вот так застыла сломанной куклой в дырявом платочке.

Почему, ну почему? Что еще надо было сделать? Я сделал все, что мог, научился тому, про что и думать не умел. Я не ел, не пил, получал по башке, тонул и шарился по могилам, своим и чужим, рвался на полоски какие-то кровавые – этого мало, что ли?

Значит, мало. Я бегал, нырял, охотился, дрался ради нее – а она к тому времени уже перестала дышать и застыла.

Обещал спасти – и не спас. Маленькую девочку не спас. Родителей тем более не спасу. Всё.

Потому что обещал не бросать ее – и бросил.

Неправда.

Я вытер глаза и вскочил, чтобы крикнуть это, чтобы все зубы выбить тому, кто так говорит. Постоял, разжал кулаки и сполз на полати рядом с Дилькой. Кричать я не мог. Кричать было не на кого. Да и нечего было кричать. Даже если Дилька умерла не от испуга, а от остановки отработавшего свое неисправного сердца. Даже если она не просыпалась ни на секундочку и тихо уплыла из сна никуда. Даже если ей там хорошо, спокойно и наконец-то не страшно. Все равно это случилось, когда старший брат ее бросил. Она про это и не знает – но я-то знаю.

А если и она знает, то мучится оттого, что старший брат еще и брехло. Ей всегда за меня было стыднее, чем мне – за мои двойки, поражения и какую-нибудь дебильную дразнилку Юльки-дуры из параллельного класса, на которую я плюнул и забыл, а Дилька до сих пор Юльку-дуру ненавидит. Ненавидела.

Я снова заплакал, уткнулся сквозь продранный платок в самое Дилькино ухо и прошипел как уж смог:

– Диль, я тебя не бросал. Я тебя никогда не бросал и не обижал. Особенно вот теперь, честно. И раньше, ты помнишь, за комп садиться давал, и мороженым менялся, когда ты хотела, и телефон позволял… Ну в тот раз не мог, честно, – там же аккумулятор сел, ты же видела. Ну вот смотри.

Я вытер нос, вытащил телефон и почти уже показал Дильке. Только это совсем театр какой-то был. А тут же не театр, тут – всё.

Я хотел швырнуть телефон в угол – а он мигнул. Он мигает в режиме ожидания. И вот теперь, значит, был в таком режиме, хотя давно вырубился, промок и сдох. Приборы не навсегда умирают, в отличие от людей.

И все равно я зафигачил бы его в угол. Но палец автоматически, сам вообще, зажег экранчик. И там был значок разряженной батареи и мама с папой. Тот самый ролик, который Дилька тогда посмотреть хотела.