— Не хочу в это впутываться.

— Ты уже в это впутан.

— Ну так оставь меня в покое, и все. Все-таки наглости тебе не занимать. В чем, в чем, а в этом тебе не откажешь.

Он разглядывает меня, хмурясь и чуть склонив голову набок.

— А это еще что значит?

— Ты прекрасно знаешь что, — говорю я.

— Господи Исусе! Тристан! То есть ты оскорблен в своих нежных чувствах и потому намерен лгать, чтобы поддержать Милтона? Решил сквитаться со мной, так, что ли?

— Нет, — я мотаю головой, — ничего подобного. Почему ты все время искажаешь мои слова? Я сказал, что, с одной стороны, я не хочу впутываться в это дело, потому что идет война; одним мертвым солдатом больше, одним меньше — по большому счету все едино. А с другой стороны…

— Одним мертвым… — перебивает он, явно потрясенный моей черствостью; впрочем, я и сам был потрясен собственными словами.

— А с другой стороны, раз уж ты наконец удостоил меня разговором, слушай: я не желаю иметь с тобой ничего общего. Ты понял? Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое. Ясно тебе?

Несколько секунд мы оба молчим. Я знаю, что мы подошли к развилке. Уилл может разозлиться на меня — или раскаяться. К моему удивлению, он выбирает второй вариант.

— Прости меня, Тристан, — говорит он. И чуть погромче: — Я прошу у тебя прощения. Слышишь?

— Ты просишь у меня прощения, — повторяю я, качая головой.

— Тристан, неужели ты не видишь, как мне трудно? Почему тебе непременно нужны драмы? Неужели нельзя просто… ну… просто быть друзьями, когда нам одиноко, и обычными солдатами, как все, все остальное время?

— «Друзьями»? — повторяю я и едва не начинаю хохотать. — У тебя это так называется?

— Потише, ради бога, — шикает он, нервно оглядываясь. — Кто-нибудь услышит.

Я вижу, что мои слова выбили его из колеи. Он, кажется, хочет что-то сказать в ответ, делает шаг ко мне, поднимает руку, желая коснуться моего лица, но передумывает и отступает, словно мы едва знакомы.

— Я хочу, чтобы ты пошел со мной. Мы прямо сейчас пойдем к сержанту Клейтону, и ты расскажешь ему в точности, что произошло с немецким мальчиком. Мы подадим рапорт и будем настаивать, чтобы дело передали на рассмотрение генералу Филдингу.

— Не пойду, — прямо говорю я.

— Ты понимаешь, что в этом случае дело закрыто и Милтону все сойдет с рук?

— Да. Но мне все равно.

Он смотрит на меня долгим, жестким взглядом, и когда снова открывает рот, то голос у него тихий и усталый:

— И это твое последнее слово?

— Да.

— Ладно, — говорит он. — Тогда у меня не остается выбора.

С этими словами он снимает с плеча винтовку, открывает магазин, высыпает патроны в грязь и кладет винтовку на землю перед собой.

Поворачивается и идет прочь.

Норидж, 16 сентября 1919 года

Мы с Мэриан пообедали в пабе «Убийцы» на Тимбер-хилл, за столиком у окна. Инцидент с Леонардом Леггом остался в прошлом, но синяк у меня на скуле все еще напоминал о нем.

— Болит? — спросила Мэриан, когда я осторожно коснулся скулы пальцем.

— Не очень. Завтра, может быть, распухнет.

— Простите меня, — сказала она, стараясь не улыбаться при виде моей несчастной физиономии.