— Сэдлер, мать вашу! — орет капрал, и я мотаю головой, пытаясь объяснить, что не слышал приказа. — Сейчас же! Или я вас в грязь закопаю, м-мать!

У меня над головой, над бруствером, слышится канонада; это лишь начало — взрывы еще редки, им далеко до той стены огня, которой нас накрывало последние несколько дней. Окопы немцев расположены ярдах в трехстах на север от наших. В тихие вечера мы слышим отзвуки их разговоров, обрывки песен, смех или крики боли. Солдаты противника мало чем отличаются от нас. Если обе армии утонут в грязи, кто останется воевать?

— Сюда, сюда! — надсаживается Уэллс, хватает меня за руку и тащит туда, где Паркс, Хоббс и Денчли сражаются с насосами. — Вон там ведра! Весь этот участок надо очистить!

Я быстро киваю и смотрю по сторонам. Справа от себя я с удивлением вижу два серых жестяных ведра, которые обычно стоят за тыльной границей окопов, у сортира. Йейтс поддерживает их в максимально санитарном виде. Он одержим гигиеной — в такой обстановке это больше походит на сумасшествие. «Какого черта эти ведра тут делают? — думаю я, глядя на них. — Йейтс с ума сойдет, если увидит, что они вот так валяются». Они не могли просто укатиться по склону от дождя и ветра, потому что между тыльным и передовым окопами есть еще наблюдательный окоп, и каждый из них футов восемь глубиной. Видимо, кто-то нес ведра на место и его срезал снайпер. Если они валяются в окопе, значит, солдат, который их нес, — где-то над нами, лежит на спине, глядя в темное небо Северной Франции остекленелыми глазами, коченея и освобождаясь. До меня наконец доходит, что это Йейтс. Ну конечно. Йейтс мертв, и теперь нам в обозримом будущем придется ходить в вонючий сортир.

— Что с вами такое, Сэдлер? — орет Уэллс, и я поворачиваюсь к нему, быстро извиняюсь и наклоняюсь за ведрами.

Стоит мне взяться за ручки, как я тут же вымазываюсь в дерьме, но какая разница? Ставлю одно ведро у ног, другое беру под дно и за край, зачерпываю четверть галлона воды и — предварительно взглянув наверх, нет ли там кого, — выплескиваю грязную кашу на северо-восток, по направлению к Берлину и по ветру, и смотрю, как она летит по воздуху и падает на бруствер. Может, и на него падает, на Йейтса, думаю я. На Йейтса, одержимого чистотой? Неужели я поливаю дерьмом его труп?

— Шевелись! — кричат мне слева.

Кричавший — кажется, Хоббс? — продолжает работать насосом, а я раз за разом зачерпываю ведром как можно глубже, набирая воду, отправляя ее вон из окопа и снова наклоняясь. И вдруг на меня надвигается тяжелое тело — оно движется слишком быстро, поскальзывается в грязи, ругается, выпрямляется, протискивается мимо меня, и я падаю, лечу вверх тормашками, лицом в жижу из воды и дерьма, выплевываю эту дрянь и упираюсь в дно окопа, чтобы встать, но рука только проваливается глубже и глубже, и я думаю: «Как же это возможно, как могла моя жизнь увязнуть в такой грязи и мерзости?» Когда-то, теплыми летними вечерами, я ходил с друзьями плавать в бассейн в общественных банях. Я играл в конкерс каштанами, набранными в садах Кью-Гарденс, — специально вываренными в уксусе, чтобы верней победить.