Клейтон орет на нас, хвалит за храбрость, проявленную за эти восемь часов, и тут же обзывает паршивыми трусами. Я думаю: он никогда не был нормальным, но теперь окончательно чокнулся. Он разглагольствует про боевой дух и про то, что мы непременно выиграем войну, но несколько раз вместо «немцы» говорит «греки» и по временам заговаривается. Ясно, что место ему — не здесь.

Я кошусь на Уэллса, следующего по старшинству в цепочке командования, — видит ли он, что сержант недееспособен? Но он, кажется, не обращает особого внимания на слова сержанта. Впрочем, он все равно ничего не мог бы сделать. Мятеж наказуем.

— А этот человек! Вот этот! — орет Клейтон и подходит к Уиллу, который удивленно поднимает голову, словно до того вообще ничего не замечал. — Он отказывается драться этот паршивый трус что вы про него скажете он не такой как вы его учили как надо учили как надо я знаю потому что я сам его учил он предлагает всякую мерзость а потом спит на мягкой подушке у себя в камере пока вы храбрые парни прибыли сюда для обучения потому что через несколько недель вас отправят во Францию сражаться а этот человек этот человек он говорит что не хочет убивать но раньше он был браконьером мне рассказали…

И так далее и тому подобное. Клейтон не умолкает, из него потоком льется бессмыслица, даже не разделенная на фразы, просто слипшиеся цепочки слов, которые он швыряет в нас, изрыгая ненависть.

Он отходит подальше, тут же возвращается, стягивает перчатку и вдруг бьет ею Уилла по лицу. Мы ко всякому привыкли, но этот поступок нас немного удивляет. Он и безобиден, и полон злости.

— Ненавижу трусов, — говорит Клейтон и снова бьет Уилла перчаткой. Уилл отворачивает голову от удара. — Терпеть не могу ни есть с ними, ни разговаривать, ни ими командовать.

Хардинг бросает взгляд на Уэллса, словно желая спросить, не следует ли им вмешаться, но Клейтон уже перестал; он поворачивается к строю, указывая на Уилла.

— Этот человек, — объявляет он, — отказался участвовать в наступлении сегодня вечером. По этой причине он был подвергнут военно-полевому суду согласно установленной процедуре и найден виновным в трусости. Его расстреляют завтра в шесть часов утра. Так мы наказываем трусов.

Теперь Уилл поднимает глаза, но, кажется, услышанное его не слишком взволновало. Я сверлю его взглядом, желая, чтобы он посмотрел на меня, но он не смотрит. Даже сейчас, даже в такую минуту он не подпускает меня к себе.

Ночь. Темно и странно тихо. Я пробираюсь к тыльной части окопов, где санитары укладывают убитых на носилки для транспортировки домой. Я гляжу на них и вижу Эттлинга, Уильямса, Робинсона — у него голова расколота немецкой пулей. Рядом на носилках лежит тело Милтона, убийцы немецкого мальчика. Милтон теперь тоже мертв. Нас осталось трое — Спаркс, Уилл и я.

Как это я так долго продержался?

Я иду к сержантской землянке. Рядом с ней стоит Уэллс и курит. Он бледен и явно нервничает. Он глубоко затягивается сигаретой, всасывая никотин в легкие, прищуривается и смотрит, как я подхожу.

— Мне надо повидать сержанта Клейтона, — говорю я.