– Замечательно, просто здорово. Большое спасибо, что вы мне даете такой классный шанс.

– Знаешь, Рамон, по-моему, ты мне нравишься, – сказал полицейский, а потом протянул левую руку и сделал такое, от чего обалдевший Рамон просто выпал в осадок. Да и кто бы поверил, что крутой и упертый мужик типа этого Дэниэльса способен вот так вот запросто запустить руку тебе в промежность и откровенно тебя возбуждать на скамейке в общественном парке – на глазах у Господа Бога, на глазах у играющих на площадке детей, на глазах у любого, кто глянет в их сторону. Рука Дэниэльса мягко скользила по кругу, передвигалась вверх и вниз и из стороны в сторону над той самой штучкой из плоти и крови, которая так или иначе управляла всей жизнью Рамона с того кошмарного дня, когда двое отцовских приятелей, которых Рамон должен был называть дядя Билл и дядя Карло, по очереди отымели его, тогда еще девятилетнего мальчика. А дальше случилось совсем уже невероятное. То есть, наверное, это было вполне естественно, однако в сложившейся ситуации представлялось действительно невероятным: Рамон почувствовал, что у него встает.

– Да, кажется, ты мне нравишься. И кажется, даже очень нравишься, грязный ты хреносос в лоснящихся черных штанишках и остроносых туфлях. А почему бы и нет? – заговорил полицейский, продолжая поглаживать член Рамона. Время от времени он менял направления движений и иногда слегка сдавливал плоть, от чего Рамон замирал, сдерживая дыхание. – И это очень хорошо, Рамон, что ты мне нравишься. Уж поверь мне на слово. Потому что на этот раз ты действительно вляпался. И если тебя привлекут, то сядешь по полной программе. Но знаешь, что меня больше всего беспокоит? Лефингвелл и Брустер… те ребята, которые тебя взяли… они очень смеялись, когда вернулись в отдел. Они над тобой смеялись, и это нормально. Но было у меня нехорошее ощущение, что они смеялись и надо мной, а это уже не нормально. Я не люблю, когда надо мной смеются. И обычно я это так не оставляю. Но сегодня утром мне пришлось промолчать. Вот поэтому я теперь для тебя – лучший друг. Я даже готов тебя вытащить и отмазать от очень серьезного обвинения в распространении наркотиков, хотя у тебя и нашли мою долбаную кредитку. И знаешь почему?

Тарелка-фрисби опять пролетела мимо, и немецкая овчарка снова рванулась за ней. Но Рамон Сандерс уже не замечал ничего вокруг. Его плоть под рукой копа напряглась уже до предела – до состояния стального рельса. И ему было страшно. Он себя чувствовал мышкой, попавшейся кошке в лапы.

На этот раз Дэниэльс сжал пальцы сильнее, так что Рамон сдавленно застонал. Пот струился по его лицу цвета кофе с молоком. Его тонкие усики были похожи на дохлого червяка под проливным дождем.

– Знаешь, Рамон?

– Нет.

– Потому что та женщина, которая выбросила кредитку, это моя жена, – сказал Дэниэльс. – Была жена. Вот поэтому они и смеялись, Лефингвелл и Брустер. Она украла мою кредитку, сняла с нее несколько сотен баксов – деньги, которые я заработал своим трудом, – а потом, когда карточка снова всплыла, оказалось, что ее подобрал паршивый сладенький пидор по имени Рамон. Неудивительно, что они ржали, как кони.