Сколько издевались над заключительными кадрами «Предстояния» – сиськи… Тем не менее это документальная история. Только в действительности мальчик-танкист выжил. Ему было девятнадцать лет, он никогда не целовался, голой женщины не видел, и, думая, что умирает, он попросил, чтобы медсестра показала ему свою грудь. Она из сострадания сделала это, а он… взял да и выжил. Они, кстати, потом поженились.
А наш парень так ничего и не увидел.
Это важнейший образ картины, символ человека на пороге вечности, на самом острие войны. Причем образ и символ, данные не через двадцатитысячные массовки, а через эту девочку, которая сказала ему: «Сейчас, дяденька, сейчас…», а он ей обиженно ответил: «Какой я тебе дяденька? Мне девятнадцать лет…», вот через эту девочку и этого «дяденьку», которому уже не стать мужчиной.
Только эта пара в обрушенном мире…
И над этим стебаться? Стыдно! Только расписаться в своей полной бесплодности и пустоте – и художественной, и человеческой.
Вообще, по отношению к критике я абсолютно спокоен. Просто если на подобном уровне я стану обсуждать картину, то предам тех, с кем работал, себя самого и свой фильм. И тех зрителей, которые относятся к нашей работе серьезно.
Рабочий момент съемок. Режиссер ставит задачу актрисе Надежде Михалковой
Не буду здесь распространяться о том, какие силы были брошены на то, чтобы опорочить и загубить картину. (Кстати, этому посвящена целая книга, не мной написанная, но, на мой взгляд, чрезвычайно интересная, как документ и скрупулезное исследование того, что, как и где делают, если хотят что-либо истребить в духовной жизни человека.)
Как-то до конца и не верится, что эта многолетняя эпопея закончилась. Как говорят: «Лезешь наверх – не оборачивайся!» Иначе до конца не дойти. Поэтому и осознаешь масштаб содеянного только на финише.
Я сейчас говорю не про качество, я за него отвечаю, мы восемь лет делали картину, я лично за каждый кадр отвечаю. Я говорю именно о масштабе. О масштабе соединения «человек – комар – мышка». Именно это подвергается стебу, но эти хохотунчики ведь ничего не видят. Любопытно, если бы они прочли вдруг (предположим на минутку невозможное!) Льва Толстого, скажем, сцену с монологом Андрея Болконского, проезжающего перед дубом, то что бы сказали они? «Какой идиот! С деревом разговаривает! Вместо того чтобы полезть ночью к девке, он утром с деревом разговаривает». Примерно такая реакция читателя и именуется в психиатрии художественным кретинизмом.
После последнего дубля с Надей и собственной фразы «Спасибо Надежде Михалковой. Съемки «Утомленных солнцем‑2» закончились» вдруг почувствовал такую пустоту…
Титры
Однажды я проделал некий рискованный эксперимент, устроил «театр для себя», что ли. Решил дать возможность зрителям покинуть зал прежде, чем зажжется свет. Объясню почему.
В Каннах за день до показа фестивального «Утомленных солнцем‑2» наша группа (режиссер, оператор, звукорежиссер, все те, кто нужны) была приглашена ночью на тестовый просмотр. На большом экране во дворце перед нами прокручивались те куски картины, которые мы просили просмотреть («Вот это слышно?», «Там темный кусок может быть»), можно успеть что-то еще заменить, что-то выровнять, и так далее, и тому подобное. И когда мы все проверили, отладили, то инженер, который отвечал за проведение показа, вдруг спросил: