Я залпом выпил стакан водки и закурил. Потом я взял одеяло в последний раз, а ПОТОМ ВОТКНУЛ В НЕГО НОЖ! Я кромсал, кромсал и кромсал, я искромсал штуковину в те мелкие клочья, которые остались от всего на свете… и бросил эти клочья в таз, а потом я поставил таз у окна и включил вентилятор, чтобы дым выходил наружу, и пока огонь разгорался, я пошел на кухню и налил еще водки. Когда я вышел, костер был яркий и алый, он полыхал хорошо — как все старые бостонские колдуньи, как все Хиросимы, как любая любовь, как любая любовь на свете, а мне не было хорошо, мне не было хорошо на свете. Я выпил второй стакан водки и почти ничего не почувствовал. Я пошел на кухню еще за одним, взяв с собой кривой нож. Я бросил нож в раковину и отвернул крышечку бутылки. Я вновь взглянул на лежащий в раковине нож. На лезвии было яркое пятно крови.

Я посмотрел на свои руки. Я искал на руках своих раны. Прекрасными были руки Христа. Я смотрел на свои руки. Там не было ни царапины. Там не было ни трещинки. Там не было даже шрамов.

Я чувствовал слезы, стекавшие по моим щекам, они ползли, точно глупые и неуклюжие безногие существа. Я был безумцем. Должно быть, я и вправду безумен.