Там, где дорога круто выбегала из леса на поляну, притулилась маленькая хижина. Поравнявшись с нею, Симон заметил, что перед дверью остановились двое верховых, и тут же услышал голос Эрленда:

– Ну, значит, я так и передам жене: ты будешь к нам в первый день после праздника?

Симон крикнул слова приветствия. Со стороны показалось бы неучтиво и странно, если бы он не остановился и не подождал своих попутчиков; однако Сигюрду он приказал ехать вперед. А сам подъехал к всадникам: это были Ноккве и Гэуте. В то же мгновение на пороге дома показался Эрленд.

Они снова повторили слова приветствия – те трое, слегка замявшись. В предрассветных сумерках Симон не мог разглядеть выражение их лиц, но ему почудилось, что он читает на них смесь неуверенности, смущения и недоброхотства. Он тотчас объявил:

–  Я возвращаюсь из Дюфрина, свояк.

– Я слышал, что ты ездил на юг. – Эрленд стоял, держась за седельную луку и глядя в землю. – Ты ехал быстро, – добавил он, как бы для того, чтобы нарушить тягостное молчание.

– Нет, постойте, – остановил Симон юношей, которые тронули было лошадей. – Вы тоже должны услышать, что я скажу. Печать, которую ты видел на письме, Гэуте, принадлежала моему брату. Ты был вправе считать, что они худо сдержали клятву, данную твоему отцу, и Гюрд Дарре и другие вельможи, приложившие печати к грамоте, которую твой отец намеревался отвезти в Данию, принцу Хокону…

Мальчик молчал, потупив глаза. Эрленд проговорил:

– Об одном ты, верно, не подумал, Симон, когда потребовал объяснений от твоего брата. Я дорого заплатил за безопасность Гюрда и других моим соумышленников: я отдал все, что имел, кроме имени честного и твердого в своем слове человека. А ныне Гюрд Дарре, наверное, думает, что я недостоин и этого имени…

Симон пристыженно понурил голову. Об этом он, и в самом деле, не подумал.

– Ты мог остеречь меня, Эрленд, когда я сказал тебе, что поеду в Дюфрин…

– Ты сам видел, что я себя не помнил от ярости, когда ускакал с твоего двора. Разве мог я тогда рассуждать хладнокровно или давать тебе советы…

– Я тоже потерял тогда голову, Эрленд…

– Знаю, но я думал, ты опамятуешься за время долгого пути. Да ведь если бы я и попросил тебя не говорить с братом, я все равно выдал бы тайну, которую свято поклялся хранить…

Симон молчал. Сначала ему показалось, что Эрленд прав. Но вдруг в нем вспыхнуло возмущение: да нет же, Эрленд говорит вздор! Неужто он должен молчать и сносить, что Кристин и дети подозревают его в подлости. Он тут же высказал это с изрядной запальчивостью.

– Я ни словом не обмолвился об этом ни матери, ни братьям, – сказал Гэуте, повернув к мужу тетки свое прекрасное чистое лицо.

– Но все же они узнали об этом, – упрямо возразил Симон. – После того, что случилось в тот день у меня в усадьбе, мы должны были доискаться до правды. Твой отец мог наперед знать, что дело примет такой оборот, ты и сейчас еще очень молод, друг Гэуте, а в те поры, когда тебя замешали в этот… тайный сговор, ты был совсем дитятей.

– Я думал, что могу положиться на родного сына, – пылко возразил Эрленд. – Да у меня и не оставалось выбора. Не отдай я письмо Гэуте, его отобрал бы при обыске воевода короля…