Он тут же раскаялся в своем поступке, но напоминаний о том вечере он не выносил.

Чтобы хоть немного искупить свою вину в сокрытии греха, Симон исповедался отцу Эйрику в своих ночных видениях. Он хотел снять хоть это бремя со своей души. Симон уже собирался уходить, как вдруг понял: ему надо излить кому-нибудь сердце, а этот старый, полуслепой священник был его духовным отцом более двенадцати лет…

Он вернулся и вновь преклонил колена перед стариком.

Священник сидел, не шелохнувшись, пока Симон не кончил своей исповеди. Тогда он заговорил; его некогда мощный голос звучал теперь старчески глухо из вечных сумерек. «Сие не есть грех, – сказал он. – В единоборстве с врагом рода человеческого каждый сын воинствующей церкви измеряет крепость своей веры. Посему господь допускает, чтобы дьявол соблазнял человека всевозможными искушениями. Но доколе христианин не сложил добровольно оружия, не отрекся от своего спасителя и в здравом рассудке, когда дух его бодрствует, не прельстился видениями, какими завлекает его нечистый дух, – дотоле в греховных снах нет греха…»

– Нет! – Симон устыдился звука собственного голоса.

Он никогдане прельщался этими видениями. Они были его мукой, мукой мученической. После этих греховных снов он пробуждался с таким чувством, точно кто-то учинил насилие над ним самим.

Вступив на двор усадьбы, Симон заметил двух чужих лошадей, привязанных к частоколу. Он узнал Эрлендова Сутена и верховую лошадь Кристин. Симон окликнул конюха: почему лошадей не отвели в стойло?

– Потому что гости сказали, что не надобно, – угрюмо ответил слуга.

Этот молодчик нанялся к Симону, когда тот в последний раз гостил в имении брата – до той поры он служил в Дюфрине. Хельга из кожи лезла вон, чтобы у них в усадьбе все было заведено по рыцарскому обычаю. Но если этот болван Сигюрд думает, что он может дерзить хозяину Формо потому только, что тот охотно шутит и балагурит со своими челядинцами и любит, когда слуга не лезет за словом в карман, то пусть дьявол. Проклятие едва не сорвалось у Симона с языка, но он вовремя спохватился: как-никак, он возвращается с исповеди. Придется Йону Долку заняться новичком и научить его, что добрые крестьянские обычаи столь же незыблемы и блюдутся здесь так же свято, как все эти придворные затеи у них в Дюфрине…

Вслух он, однако, довольно кротко спросил, уж не в горе ли у троллей жил раньше Сигюрд, и приказал задать корму лошадям. Но он был очень зол...

Первое, что он увидел, войдя в горницу, было смеющееся лицо свояка. Свет от пламени свечи на столе падал прямо на Эрленда: он сидел на лавке и шутливо оборонялся от Ульвхильд, которая стояла рядом с ним на коленях и тянулась руками к его лицу, не то играя, не то царапаясь; при этом она хохотала взахлеб…

Эрленд вскочил, пытаясь увернуться от девочки, но она вцепилась в рукав его куртки и повисла на ней, когда он, как всегда изящный и стройный, выступил вперед, приветствуя хозяина дома, Ульвхильд продолжала что-то клянчить, не давая Эрленду и Симону сказать ни слова.

Отец довольно сурово приказал ей выйти в поварню к служанкам. Они как раз кончили накрывать на стол. Девочка заупрямилась, тогда он резко взял ее под руки и силой оторвал от Эрленда.