– Так, – отвернулся я. – Сам не соображу. Вроде всё по пустякам. Может, с шефом у него разговор какой был ещё днём? Он толком-то мне и сам ничего не объяснил. Об отравлении Семиножкина заключение выдал и сообщил, что Игорушкин дал согласие на возбуждение уголовного дела.

– Однако… – почесал затылок Донсков. – А это? Чего это он абракадабру какую-то выпалил, уходя?

– Так… вспомнились старику студенческие годы.

– Ты не гаси, Палыч, – навострил уши Донсков. – Чего от меня-то скрывать?

– Да латынь это, – нехотя огрызнулся я.

– Ну это я понимаю, – наседал тот.

– Судейская присяга была в Древних Афинах, в ней содержатся такие слова. Означают примерно следующее: клянусь, что буду выслушивать и обвинителя, и обвиняемого одинаково.

– Конечно, – почесал затылок Донсков. – А как ещё? Погоди. А до этого о чём у вас разговор был? С чего это он на тебя?

– Это ты меня спрашиваешь?

– Он и домой что-то враз засобирался, – не отставал капитан. – Редко с ним такое происходит. Я, признаться, и не успел. Вот, хотелось по сто граммов с вами после, так сказать, долгого рабочего дня…

Он вытащил из-за пазухи бутылку коньяка и поставил на стол. Бутылка смотрелась одиноко и грустно на пустынной поверхности стола.

– Может, догнать? – кинулся он к окошку.

– Бесполезно. Старик не из тех, чтобы возвращаться, – махнул я рукой. – Не пойму только, чем я его задел?

– Ты вспомни, Палыч. С чего спор у вас зашёл? – уже доставал рюмки с полочки из шкафа Донсков. – Из закуски вот только яблоко.

Он выставил на стол яблоко. Огромное и зелёное на фоне золотистой жидкости в благородной бутылке впечатляло.

– Натюрморт, – совсем взгрустнулось мне. – Яблоко раздора.

– Ничего, – разливая по рюмкам, хмыкнул Донсков. – Сейчас вспомнишь, расскажешь, и я вас помирю.

Мы чокнулись и выпили.

Что я мог рассказать Донскову? Кроме недочитанного протокола допроса свидетельницы Толупановой Ивелины Терентьевны, темы у нас с Федониным не было. Уж больно сладка получалась в её длиннющих повествованиях личность этого преподобного архиерея Митрофана. Одно она пела со слов Константина Мефодьевича, помощника ключаря Успенского собора Дмитрия Стефановского, другое черпала из собственной памяти, но в обоих перезвонах однозначно возносила архиерея Митрофана как безвинную жертву.

– А Константин Мефодьевич, выходит, её муж? – налил по второй Донсков.

– Умер. Их, всех сторонников старой православной веры, которой придерживался патриарх Тихон и, конечно, архиепископ Митрофан, осудили за откровенное сопротивление декрету о церкви. Естественно, из тех мест многие не возвратились, но деду тогда повезло.

– А эта? Свидетельница?

– Их приговорили к ссылке за сопротивление изъятию церковных ценностей, – повторил я. – А она к мужу поехала в места отдалённые. Потом вернулись вместе.

– А обновленцев, значит, не трогали?

– Ты, капитан, совсем в этих вопросах не плаваешь, – уколол я надоевшего Донскова. – Хоть почитал бы чего-нибудь. Вон, Павел Никифорович меня раскритиковал, так я теперь профессоров экзаменовать могу.

– То-то я гляжу, вы сцепились с ним нос к носу. Хорошо, я здесь оказался, а то неизвестно, чем кончилось.