В море удивительно всё: планктон, фосфорически искрящийся ночью, дайверы-нерпы, джунгли подводных кустарников; мидии, гребешки и устрицы, которыми я резал руки, кажется, чаще, чем собственное лицо безопасной бритвой; морские звезды и ежи, первым появлением которых в нашей словесности мы обязаны восточному походу Ивана Гончарова на фрегате “Паллада”: “Морской еж – это полурастение, полуживотное: он растет и, кажется, дышит…”

В водах омывающего Владивосток залива Петра Великого – этого морского Вавилона, о существовании которого сам Петр наверняка не догадывался, – встречают друг друга северяне и южане: корюшка, навага, минтай – и фугу, акулы, теплолюбивые медузы…

В воде ты становишься совершенно одиноким, изолированным от остального человечества, как в космосе.

Глядя на всё, что живет и движется под водой, я испытываю восторг и ужас перед мирозданием.

Нам не нужны “расширители сознания”, уместные где-нибудь в Голландии. У нас для расширения сознания – целая страна, в которой всё – настоящее. Иного не дано – и не надо.

Мы и сами – как “дикий русский лосось” по сравнению с норвежской семгой, теплично выращенной на рыбной ферме и не знающей, что такое океан и свобода.

Мы по-прежнему не понимаем западный феномен “спортивной рыбалки”, когда пойманную рыбу следует отпустить. Несокрушим инстинкт охотника: добыть и съесть. Русская уха – это не заграничный fish soup; в ней слышится размах, ухарство, дикость и воля, каких нипочем не разглядеть в добропорядочно-буржуазном, стерильно-ресторанном “рыбном супе”.

Иногда, однако, действуешь вопреки инстинктам.

На одном из мысов Русского острова волны выбрасывали на камни анчоусов не то селедочную молодь. Рыбки сразу умирали на раскаленных солнцем камнях или какое-то время сновали в соленых лужах, но скоро всё равно засыпали. Даже чайки уже наелись так, что улетели отдыхать. Можно было легко набрать этих рыбок на ужин, но мы ловили их руками и выбрасывали в море, надеясь, что у них хватит ума отплыть подальше от камней, как это делают корабли в шторм. Поедать этих бедняг было бы всё равно что варить уху в аквариуме.

Когда-то давно, еще подростками, мы с другом пришли на берег моря и увидели летящее по воздуху короткое удилище. На крючок поймалась чайка – и вот таскала удочку за собой, пока та не зацепилась за куст. Рухнув в траву, чайка билась в отчаянии. Набравшись храбрости, мы подошли, “зафиксировали” ее, как буйнопомешанного, осторожно извлекли крючок из чаечьего клюва, которым она норовила нас ударить, и отпустили птицу.

Из греческой мифологии мы помним, что нельзя смотреть в лицо медузы. Из славянской – что русалки могут утянуть на дно. Речные люди – наши предки – брезгливо называли обитателей океанских пучин “морскими гадами”. На старинных европейских гравюрах изображались спруты-кракены, обвившие щупальцами мачты кораблей, чтобы увлечь их в темные глубины… Во всём этом слышится древний ужас человека перед морской стихией. Да и само слово “море” кажется одного корня со “смертью”. Море виделось обитателям матерой земли