Большая неприбранная кухня пуста, и он идет к холодильнику, который тоже почти пуст. Завядший сельдерей, куриные кости, открытые консервные банки и ветчина в экономичной упаковке — свидетельства того, что его отец взял домашнее хозяйство на себя. На полке в дверце холодильника стоит открытая бутылка белого вина. Он берет ее и пьет прямо из горлышка — четыре, пять глотков сладкой жидкости, — а потом слышит отцовские шаги в коридоре. Вернув бутылку на место, он вытирает рот рукавом; отец входит в кухню. В руках его два пакета из деревенского магазина.
— Где мама?
— Устала. Я отнес ее наверх, чтобы она могла прилечь. — Декстеру очень хочется, чтобы отец оценил, какой он взрослый и храбрый, но того, кажется, это не впечатляет.
— Понятно. Вы поговорили?
— Немножко. О том о сем… — Собственный голос в его голове звучит очень странно: он говорит слишком громко, сбивчиво, заплетающимся языком. Как пьяный. Заметил ли отец? — Когда она проснется, мы еще поговорим. — Он снова открывает дверцу холодильника и притворяется, что видит вино в первый раз. — Не возражаешь, если я?.. — Берет бутылку, выливает остатки вина в стакан и идет к выходу. — Я пойду в свою комнату…
— Зачем? — хмурясь, говорит отец.
— Надо найти кое-что. Старые книги…
— Ты разве не хочешь пообедать? Нельзя же так пить вино без еды.
Декстер смотрит на пакеты у ног отца; те чуть не лопаются под весом консервов.
— Может, попозже, — говорит он уже из коридора.
Поднявшись по лестнице, он замечает, что дверь в родительскую спальню отворилась, и бесшумно заходит внутрь. Занавески колышутся на полуденном ветру, и солнце то падает на спящую под старым покрывалом мать, то уходит. Из-под покрывала выглядывают грязные подошвы ее ног со скрюченными пальцами. Запах, который он помнит с детства — дорогих лосьонов и загадочных пудр, — сменился запахом вареных овощей, о котором не хочется думать. В доме его детства теперь пахнет больницей. Он закрывает дверь и идет в ванную.
Стоя возле унитаза, заглядывает в аптечку: большой запас отцовского снотворного, свидетельство ночных страхов, и старый пузырек с валиумом, пузырек его матери, на котором стоит дата: март 1989-го. С тех пор давно уже появились более сильнодействующие средства. Он вытряхивает по две пилюли из каждого пузырька и кладет их в бумажник, затем берет еще одну таблетку валиума, кладет в рот и запивает водопроводной водой — просто чтобы успокоиться.
Его старая комната теперь используется как кладовая, и ему приходится проходить боком между старым диваном, сервантом и картонными коробками. На стенах несколько семейных снимков с обтрепавшимися краями, фотографии ракушек и листьев, которые он сам делал в юности, — любительские, невыразительные, выцветшие. Как ребенок, которого отправили в комнату в качестве наказания, он лежит на старой двуспальной кровати, закинув руки за голову. Ему всегда казалось, что лет в сорок пять, а может, пятьдесят у него чудом появится некая эмоциональная или умственная способность, что-то вроде набора качеств, позволяющих пережить смерть одного из родителей. Если бы у него был такой набор, все было бы в порядке. Он вел бы себя благородно и самоотверженно, относился бы ко всему мудро и философски. Может, у него даже были бы дети, и вместе с отцовством он обрел бы понимание жизни как процесса.