— Не дыши, грязь!
Зала обвалилась хохотом и визгом, едко обожгло Косте сухие губы, челюсти разомкнулись, он понял, что сможет говорить, а от запаха и омерзения в голове неожиданно стало чисто и ясно. Однажды, когда его контузило и врач приводил его в себя нашатырем, Костя уже испытал такое чувство: то ли проснулся, то ли с того света шагнул назад, в жизнь. Он спокойно оглядел окружающих, серые лица и оловянные глаза. Вспомнился Коля Сынок — глаза ясные, голубые, до краев наполненные страхом. «Корнея не провести, не губите людей, назад не пойду», — говорил Коля в ту ночь. Воронцов с Мелентьевым парня уговорили. И он пошел. Костя как сейчас помнит его тонкую изящную фигуру, мелькнувшую под фонарем и растаявшую в темноте, затем оттуда запоздало донесся его звонкий смех. Долго Воронцов не мог понять, что означал и что напоминал смех смелого и по-русски бесшабашного парня, сейчас сообразил: так смеется Даша Латышева, знаменитая Паненка.
Сейчас она не смеялась, щурясь, словно кошка на свету, поглядывала на мужчин с ненавистью. Костю она забыла: парень оказался, как все они, пустой. «Мужики, мужики, — думала Даша, — кто вам поверит либо пожалеет, тот и дня не проживет. По одиночке из любого из вас кружева наплету, а когда вы стадом, водкой и кровью смазаны, — как ухватиться?»
Костя не находил решения, знал, тут оно, а что именно в руки взять, не находил. С момента убийства Сипатого прошло минут пять, не более. Корней уже за створку поводка держится, сейчас крикнет: «Ату! Фас!» Будет поздно, необходимо опередить.
— Время, дети! Мне пора, — четко сказал Корней, и Костя Воронцов опоздал. — Вот ваши деньги, — он собрал со стола червонцы, брошенные в начале вечера Сипатым и его подручными, сунул их в карман, а пачки червонцев, вывалившиеся из портфеля, подвинул к центру. — Забирайте, делите, я вам не Корень. Будете делить — глотки друг другу не перервите, сявки.
— Чтобы Корень сто тысяч отдал — да ни в жизнь, — прошептала Даша.
— Брось, Корень!
— Не отпустим!
— Сход уважай! — раздались голоса, притихли, стали трезвее, звякнула отодвигаемая посуда.
— Где сход? Кого уважать? Кто не пустит? — Корень оглянулся. Он явно ломал комедию, уходить не собирался. — Сначала вы за той падалью бросились, — он кивнул на дверь. — Потом и того хуже, — Корень повел глазами на Воронцова. — А вы знаете, за кем он сюда явился? За мной. Уголовке на вас на всех… Я им нужен. Стреляй, сказал он. Ясное дело, Корней стреляет, а все в стороне. Они одного парня мне уже подсунули, подмел я его. Савелий, Леха-маленький, было дело?
— Было, я и определил, — пискнул старик.
— Было, — рыгнул Леха. — Схоронили.
— Значит, Корнея они в горячей крови утопят и под вышку подведут, а вас — метелкой, как окурки с пола. Невиновные вы… Ну, кто за кражоночку, другой за скупочку получит мелочишку на бедность, иные же, неразумные, встанут на светлый путь.
— Брось, Корней, — перебил неожиданно лобастый мужик средних лет, одетый чисто, по-городскому. — Ты голова, не скажу, но людишек забижать ни к чему.
— Извини, Емельян, — Корней согласно кивнул, — с сердца я, бывает. Как мальчишечка: в него плюнули, а он в ответ шибче. Бывайте, люди. Удачи, — он поклонился на стороны и шагнул к двери.