Дама в лиловом стала персонажем так называемого кружка близких Мегрэ — тех, кого он заприметил с самого начала, тех, кто интриговал его.

Трудно было определить ее возраст. Ей могло быть сорок пять лет, равно как и пятьдесят пять — годы прошли, не оставив заметных следов.

В ней угадывалась привычка к молчанию, свойственная монахиням, привычка, а может быть, даже пристрастие к одиночеству. Когда дама шла куда-нибудь или сидела, как сейчас, она не обращала внимания ни на прохожих, ни на соседей, и, несомненно, была бы очень удивлена, узнав, что комиссар Мегрэ пытался, и вовсе не в силу профессиональных обязанностей, постичь ее индивидуальность.

— Не думаю, что она когда-либо жила с мужчиной… — произнес он в тот миг, когда в беседке зазвучала музыка.

Вряд ли и с детьми. Скорее с очень пожилой особой, требующей ее забот, — старой матерью, например.

В таком случае она, вероятно, была дурной сиделкой, ибо ей не хватало мягкости и дара общения. Если ее взгляд не останавливался на людях, а лишь невидяще скользил по ним, то это потому, что он был направлен внутрь.

В себя, в себя одну всматривалась она и, несомненно, получала от этого тайное удовлетворение.

— Сделаем еще круг?

Они пришли сюда не для того, чтобы слушать музыку. Просто у них стало ритуалом проходить в этот час мимо беседки, в которой играла музыка, — впрочем, не каждый день.

В иные вечера эта часть парка бывала почти пустынной. Они пересекали ее, потом поворачивали направо и шли по крытой аллее, которая вела к изобилующей ярко освещенными вывесками улице с отелями, ресторанами, магазинами, кинотеатрами. Они еще не ходили в кино — просмотр фильмов их распорядок дня не предусматривал.

Одни прохожие шли тем же маршрутом и почти тем же неторопливым шагом, что и супруги Мегрэ, другие направлялись в противоположную сторону. Некоторые срезали угол, чтобы побыстрее добраться до театра, куда попадут с опозданием; изредка встречались мужчины в смокингах, попалось несколько дам в вечерних платьях.

Эти люди вели разный образ жизни в парижских квартирах или в провинциальных французских городах, в Брюсселе, Амстердаме либо в Риме, а то и в Филадельфии.

Каждый из них принадлежал к определенной среде, имеющей свои правила, свои табу, свои пароли. Одни были богаты, другие бедны. Встречались здесь очень больные люди, чье лечение затягивалось надолго, но были и такие, кому здоровье позволяло не слишком следить за собой оставшуюся часть года.

Мегрэ привел сюда банальный случай, а началось все однажды вечером, когда они обедали у Пардонов. Мадам Пардон приготовила утку с кровью, которая прекрасно ей удалась. Комиссар очень любил это блюдо.

— Плохо прожарено? — забеспокоилась хозяйка, видя, что Мегрэ съел лишь несколько маленьких кусков.

Пардон вдруг посмотрел на своего гостя серьезно и внимательно:

— Вам плохо?

— Немного… Но это ничего…

Тем не менее врач заметил, что лицо друга побледнело, а на лбу проступили капельки пота, однако во время еды предпочел больше об этом не говорить.

Комиссар едва смочил губы в бокале вина. Когда же вместе с кофе ему подали старый арманьяк, он отказался: