На пляже молодая пара ссорится из-за того, что муж в ботинках подошел близко к морю, и его окатило волной до середины белых брюк. Жена дуется и ругается, ушла к морю. Он на берегу, недоумевает, что делать. Потом соединились, она опять ворчит. Он ей: ну это же пустяки, ничего страшного. Русские. Бедность. Всякая. Я тоже так ругалась, от отчаяния и безнадежности… Хочется подойти и сказать: «Ребята, это действительно мелочи». Он бьет ботинком о ботинок, выбивает воду. По-моему, он их сейчас развалит. Летят брызги. Вы будете жить долго и счастливо, вы молодые — это не первые и не последние штаны, заработаете. Не в них суть. А когда он умрет, ты будешь вспоминать и то, как его пилила, и его растерянное лицо, и не простишь себе ничего.

Перед обедом — дождь, а после — солнце. На пляже не была — подожду, пока оно скроется. Провалилась куда-то в открытое пространство — было солнце, и очнулась через час с ощущением солнца. Как в тумане — на балконе тяжелое, мрачное освещение, тучи над морем… Да-да-да, и во сне было мрачное освещение, точно такое же, как над морем. Я стою на углу за двести метров и вижу, как Игорь у темно-красного здания поднимает какую-то тоненькую девочку, я ее знаю, и вдруг он начинает шататься, я кричу ей: держи его, он сейчас упадет! — а она у него на руках. Она спрыгивает и удерживает его, он приближается ко мне, и я вижу, что ему нехорошо… почему-то снится всегда в голубом… Потом я оказываюсь во дворе иностранного дома, лестница в квартиры круговая, и мимо меня проносят веточки, я понимаю, что это гардения, а несет ее моя подруга Валя, на сей раз, в отличие от реальной, чрезвычайно говорливая и эмоциональная, — несет ее на похороны к Игорю. Ах да, похороны… Я оказываюсь на улице, Игоря уносят внутрь здания, живого отпевать, я туда не иду (как будто и не ходила на первые похороны, настоящие) и поправляю на себе белую вуаль, я в белой старой шубе, на голове вуаль из белого чулка с черными галочками, я ее прячу, глядясь в зеркало на улице, под шляпу, но вместо шляпы на мне оранжевая, в цветах, глазурованная миска, меня это вовсе не смущает, я жду, что Игоря привезут с отпевания, вхожу в зал, а навстречу, отходя от гроба, врач, в белом халате, со страшными глазами. «Что вы ему сделали, он ведь был еще жив?!!» — «Он был очень плох», — отвечает врач, и я понимаю, что это он его убил…

Что же произошло? Я привезла его в реанимацию в четверг. С утра был Н. Симонян с академиком, который давал Игорю эти чертовы таблетки в возрастающих дозах, не видя больного с января. И, как рассказал мне Симонян через три месяца, уже в пятницу утром (или в субботу?) заведующий сказал, что у больного один процент на выживание. А врач Старецкий этим же вечером после спектакля, в одиннадцать часов, сказал мне, что ничего не надо: «Мы справляемся…» Так что же там тогда произошло? И когда? Почему меня не впускали в пятницу и воскресенье, а в понедельник впустили? Чтобы я увидела его с отключенными аппаратами, в коме, но приходящим в сознание и еще узнающим меня? Ухаживать или прощаться? От меня скрывали — что? Что была передозировка лекарства, воспаление легких, перестали функционировать почки и печень? Это я видела и в четверг. Сама меряла температуру — 38,8. Синие пятна на коленях тоже видела.