– Я подскажу, – откликнулся Александров. – Сталь ванадиевая – самая нужная для автомобилей и вообще тех машин, где требуется высокая прочность. Жаль, что забыли третий металл, – тоже, наверно, полезный.

– И очень даже нужный, но хоть убейте – не помню. Названия все мудреные…

– Как, такое добро – и в простом угле оказалось? – Тон радиста стал гораздо более уважительным.

– Это самое и я спросил у инженера Васильева. Тот мне объяснил так: когда угли эти еще были в незапамятные времена как огромаднейшее торфяное болото, то сквозь них сочились воды. Воды, ручьи или речки, что ли, размывали горы, где залегали металлы, растворяли их понемногу и переносили в торфа. Торфа гнили, и металлы эти осаждались на них, накапливались. Целые тысячелетия прошли, воды все протекали и протекали, и так исподволь накопилось и германия, и ванадия, и того третьего.

– А потом как?

– Потом торфа заносило песками и глиной, они затвердели, оборотились в уголь, получился диковинный уголь со светлыми жилками.

– За это премию Ленинскую получили? Вдвоем, что ли?

– Вдвоем, пополам, потому один без другого ничего не нашел бы. Как сказал уже: я под землею смотрел, а он – по небу.

Три собеседника в палате долго молчали. Фомин взялся было за самокрутку, но, заслышав голос дежурного врача, спрятал свои приспособления. После короткого обхода принесли обед, и разговор возобновился лишь во время мертвого часа, когда больница опять притихла.

– Да, хорошо светлые жилки найти, – мечтательно произнес радист, поднимая глаза к потолку. – И как это вам удалось уцепиться?

– Светлые жилки должны быть у каждого, – ответил Фомин, – без них и жить-то вроде принудительно. Не ты своей жизни хозяин, а она тебя заседлает и гнет куда захочет.

– Вот и я про то же, – подхватил радист, – схватишь полста тысяч, ну, пусть вы тридцать семь получили, тут жизни можно не так опасаться, не согнет!

Старик даже сел, с минуту мерил глазами невозмутимо лежавшего радиста и упал на подушку.

– Подсчитал уже, сколько я получил, уголовная твоя душа! – вымолвил он с горьким негодованием.

Настала очередь подскочить радисту.

– Как – уголовная душа? – завопил он, поворачиваясь то к Фомину, то к Александрову, будто призывая геолога в свидетели. – За что же вы оскорбляете меня, дядя? Я что, блатюк, что ли?!

Старый горняк уже остыл.

– Не знаю я тебя и никаких прав блатюком счесть не имею. Однако сам ты меня обидел… Все на деньги да на фарт меряешь. А я тебе про интерес, про заветные думки, без которых человеку жить – будто скоту неосмысленному…

– Дак разве интереса к фарту быть не должно? Что я, на счастье прав не имею? Мудрите, дядя… Конечно, жизнь ваша уже недолга осталась и заботы меньше. А мне еще жить и жить, и что плохого, если лучшего хочется?

– Кому не хочется, – уже спокойно отвечал Фомин, – дело не в этом. Ежели ты себя в жизни так направил, чтобы вместе со всеми лучше жить, и на то ударяешь, тогда ты человек настоящий. А мне сдается: ты как есть только о себе думаешь, себе одному фарту ждешь – тогда тебе всегда к старой жизни лепиться, на отрыв от всякого нового дела. Может, и, сам того не осмыслив, ты хочешь перед другими выделиться, не имея за душой еще ничего. Вот тут и приходится о фарте мечтать. Встречал я вашего брата. Уголовными душами их зову – сообрази-ка, в чем сходство с блатюками.