Мы очищаем наш разум от исторического сора и превращаем его в машину для переработки хаоса в рассказ. Это рассказ окровавленного мальчика. Это его сознание фиксирует его для нас. Но в таком случае нам придется бросить вызов парадоксу, совершить дерзкий скачок нарратива для того, чтобы отключенность этого чрезвычайно важного для нас сознания не стала неодолимым препятствием для нашего рассказа. На вопрос: Что надлежит делать истории, если главное окно, сквозь которое мы ее наблюдаем, вдруг захлопывается? — мы могли бы ответить так: Ей следует отыскать другое окно.

Иными словами, перейти на новые рельсы, обрести новый взгляд на мир.

Сквозь вечер и его сумрак, навстречу ночи и сквозь саму ночь шел вперед поезд Шроаков. Даже самая темная тьма не была для него препятствием.

В их распоряжении были самые дорогие карты, самое лучшее, новейшее оборудование, окружавшее состав зоной чувствительности. На путях, близких к берегу настолько, что правительство Манихики могло бы назвать их своими, поезд Шроаков полз. Он, — если, конечно, так позволительно выражаться о железнодорожном составе, — шел на цыпочках, погасив свет.

Шроаки надели свои лучшие наряды. Хотя день отъезда сохранялся в тайне, и хотя с собой они взяли почти сплошь потрепанную, уродливую одежду для повседневной носки, оба сделали одно приятное исключение. Отойдя от берегов Манихики на несколько миль вдаль, туда, где их путешествие, можно сказать, начиналось по-настоящему, они переоделись.

Деро натянул нарядный сюртучок из голубого хлопка с лацканами, который был ему лишь чуточку маловат, и расчесал на прямой пробор свои непослушные волосы. Кальдера облачилась в свободные брюки темно-бордового цвета с блузкой в таких пышных рюшах, что ее брат даже приподнял бровь от удивления, глядя на нее, — она сама не очень-то любила эту блузку, но, как ни крути, ничего наряднее в ее гардеробе не было. Она и Деро смотрели друг на друга одинаковыми карими глазами.

— Ну, вот, — сказал Деро. Это был особый, даже торжественный случай в их жизни, так они заранее решили.

Вдали сиял маяк большой гавани, его луч вращался, на мгновение выхватывая из тьмы полосы ландшафта в несколько миль длиной; бесчисленные рельсы взблескивали при очередном проходе. Сам поезд и его оборудование, его карты и его намерения представляли особый интерес для правительства, как было хорошо известно его пассажирам. Поэтому они много дней ехали, не зажигая огней, пока, наконец, не отошли на такое расстояние, с которого могли с уверенностью заявить, что избежали ненужного внимания.

Оказавшись за пределами юрисдикции родины, они подкрутили рычаги управления странным механизмом, прибавили газу и включили свет. Спереди локомотив казался громадным циклопом, его могучий световой луч затоплял желтовато-белым сиянием железную паутину впереди, пугая копающих зверей. Поезд шел на восток, север, восток, север, север, север. Поколения, нет, целые цивилизации мотыльков устремлялись на необоримый призыв этого восхитительного блеска, и — о, жестокая сила фиксации! — расплющивались в лепешку об источник того, что они так любили.