После я по остальным сундукам пошарил, ног там всякая дрянь оказалась. Я только одну рубаху и взял.

Переоделся в чистую, а свою, кровавую, в печке для верности сжег. Записку написал собственноручно, это я Признаю, а гирьку в овраг сбросил, не думал, что вы так скоро ее… да и меня отыщете…»

Тартищев прочитал эти признания, сделанные совершенно бесстрастно существом, которое даже язык не поворачивался назвать человеком. Федор Михайлович усмехнулся, вспомнив, как привели Сазонова на первую встречу с ним. Маленькие бегающие глазки, трясущиеся руки, вокруг шеи застегнутый на чудом уцелевшую пуговицу воротник от рубашки, которую убийца пытался сжечь в печи. Остатки воротника постарался напялить на него Вавилов, чем окончательно добил негодяя на признание. (Правда, Федор Михайлович не догадывался, какую роль здесь сыграли антропометрические «опыты» Колупаева.) В кабинете у Тартищева он первоначально рыдал и божился, что был пьян и почти не помнит, как убивал.

Но потом вдруг неожиданно стих и стал давать показания абсолютно спокойным голосом. Глаза его перестали бегать, а руки трястись. Вероятно, он понял, что от судьбы не скроешься, и хоть немного пытался смягчить свою участь чистосердечным признанием. Будучи неоднократно судимым, он знал, что за подобное преступление ему грозит только петля. И если уж сильно повезет и судьи найдут хоть какие-то смягчающие обстоятельства, то все равно отправят его в бессрочную каторгу.

Подмастерье сапожника, видевший вероятного убийцу на крыльце дома Ушаковых, в Сазонове его не признал.

Нянька никогда его в доме Ушаковых не встречала. На кистене и пистолете, обнаруженных в доме Журайского, следов его пальцев не оказалось. Когда на него попытались надеть шинель гимназиста, Сазонов наступил на подол и чуть не упал… То есть ни одна из улик к нему не подходила.

Как ни крути, но следовало признать, что преступление на Толмачевке было продумано более тщательно, готовилось не один день, убийца рассчитал все до мелочей… И ясно как белый день, что он преследовал иные цели, а кража была инсценирована им для отвода глаз.

В деле же Сазонова корысть — главный и единственный мотив.

Но все ж каковы были истинные цели толмачевского убийцы? Возможно, все же кто-то хотел запугать Ушакова или предупредить его о чем-то? Или сам Ушаков не договаривает, намеренно скрывает тот факт, что смерть его домочадцев — примитивная месть за какие-то неблаговидные дела. В мире барыша подобное сведение счетов в порядке вещей…

Федор Михайлович вздохнул, открыл портсигар и достал папиросу… Пока все вопросы оставались чисто риторическими, и требовалось перекурить, чтобы определить последующие действия.

В дверь постучали. Тартищев взглянул на часы. Дежурные агенты, которые каждое утро приносили ему суточную сводку всех уголовных преступлений по городу и губернии в целом, должны прийти с рапортом через полчаса. Значит, опять что-то чрезвычайное, если решились потревожить его в святое время, когда никто не смел вторгаться в кабинет.

— Войдите! — крикнул он.

Дверь отворилась, и на пороге возник Иван Вавилов.