Здесь же, в Савельевском, ютится масса мелких лавочек, в которых на показ выставляется всякий хлам: ношеная обувь и одежда, медный лом и старая бумага, а на самом деле в их потайных каморках «тырбанят слам» — делят ночную добычу те самые ночные шакалы — «иваны» или, как они себя с уважением называют, «деловые люди». И плоды ночных трудов, которые они сбывают тем же лавочникам или доверенным скупщикам, зачастую несут на себе следы еще свежей, не просохшей крови…
Под утро узлы с награбленным добром, а порой, целые подводы с похищенным скарбом исчезают, как в прорве, в недрах этих лавчонок. В их темных, смрадных подвалах имеется целая сеть тайников с хитрой системой подземных ходов и переходов, массой коварных ловушек и тупиков, замаскированных таким образом, что даже ловким сыщикам Тартищева не всегда удавалось их обнаружить. Но даже если удавалось, то за секретной дверцей в большинстве случаев оказывалась только пара драных сапог или куча мусора и нечистот. Лавочники по-особому пеклись об исчезновении всяческих улик краж, разбоев и грабежей, превратив эти улики в неиссякаемый источник доходов, и зарабатывали на них столь высокие проценты, кои не снились даже удачливым банкирам или промышленникам.
Пролетка с сыщиками прогрохотала колесами по крупным булыжникам и гальке, которыми был посыпан проезд к дому, где совершилось убийство. Его уже оцепили городовые, а у покосившегося крыльца виднелась коляска Тартищева. Федора Михайловича эта весть, видимо, настигла или у полицмейстера, что было более печально, или на пути в управление. Но это совсем не значило, что Батьянов не в курсе случившегося. В воздухе витали тревожные предчувствия, как это случается перед грозой, когда все вокруг пронизано электричеством и источает невидимую, но ощутимую угрозу.
Сыщики вышли из коляски. Вавилов прицепил поводок к Варькиному ошейнику и подвел собаку к одному из городовых.
— Присмотри-ка, любезный, за собачонкой. Только не упусти! Она тоже в полиции служит. Может, и здесь сгодится.
Они огляделись по сторонам. Вдоль дороги тянулись лачуги, лачужки, хибары с провалившимися крышами, затянутыми тряпьем и фанерой окнами, тесно прижавшиеся друг к другу, словно воробьи под застрехой.
Старый, облезлый дом, единственный во всей округе имевший два этажа, таращился на мир проемами разбитых окон. Его покоробленная дождями и снегом крыша была покрыта многочисленными заплатами из досок, толи и брезента. Но они тоже пришли в негодность и едва ли спасали жильцов дома от сбегающих сверху во время ливней потоков воды. Сорванные с петель двери, лестницы со сломанными ступенями, а то и вовсе лишенные нескольких пролетов… Никто, естественно, не охранял эти руины, похожие больше на заброшенный улей.
Даже в лучшие времена этот дом не знавал ни швейцара, ни дворника.
Да и как выяснилось позже, постоянно здесь никто не проживал. Даже бродяги старались обходить его стороной. Но несколько месяцев назад в этой полусгнившей от ветхости, давно предназначенной на слом рухляди поселилась рабочая семья из девяти человек. Четыре взрослых приказчика и пять мальчиков составляли эту артель из близких родственников. Все они были из одного села, расположенного в ста верстах к западу от Североеланска, и работали на одной из мануфактур купца Балезина, выпускавшего сукно для нужд армии.