Пересекая улицу, мы увидали двоих малышей. Один лежал ничком на траве в приступе горького плача, второй же стоял как вкопанный, сунув палец в рот, и тоже плакал, но медленными молчаливыми слезами. Нам не составило труда понять, чем дети столь огорчены: на дороге возле разбитого глиняного кувшина белела лужица молока.

– Ай-ай-ай! Что же это такое, Томми? Что у вас здесь стряслось? – произнёс мистер Хольман, одной рукой легко поднимая с земли одетого в платьице мальчугана.

Тот удивлённо воззрился на пастыря круглыми глазёнками, однако испуга я в них не увидел: очевидно, малыш и священник были давние знакомые.

– Мамин кувшин! – наконец пролепетало дитя и снова разразилось рыданьями.

– Вот так так! Но разве плачем можно склеить разбитую посуду или собрать расплескавшееся молоко?

– Он, – малыш кивком указал на брата, – и я бегали наперегонки.

– Томми сказал, что обгонит меня, – вставил второй мальчик.

– Даже и не знаю, – протянул мистер Хольман, словно бы размышляя, – как мне втолковать вам, двум глупышкам, что нельзя бегать, когда несёте кувшин с молоком. Может, мне вас высечь, чтобы избавить от хлопот вашу матушку? Она-то уж непременно вас накажет, если этого не сделаю я! – Раздался новый всплеск двуголосного плача. – Или же я могу взять вас с собой на Хоуп-Фарм, чтобы вам налили немного молока, но тогда вы опять станете играть в догонялки, и моё молоко тоже превратится в лужицу. Нет, пожалуй, розги всё же будут вам полезнее, не так ли?

– Мы больше не побежим в догонялки, – сказал старший мальчуган.

– О, тогда вы будете не мальчики, а ангелы!

– Нет, не будем.

– Отчего же?

Дети переглянулись, надеясь прочесть на лицах друг друга ответ на затруднительный вопрос. Наконец один из них сказал:

– Ангелы – это люди, которые умерли.

– Оставим сей богословский спор. Идёмте-ка лучше со мной, и я одолжу вам оловянный бидон с крышкой, чтобы вы снесли в нём домой молока. Он-то хотя бы останется цел, а вот за молоко я не ручаюсь, если вы снова вздумаете бегать.

Выпустив руку дочери, мистер Хольман взял мальчиков и повёл их к своей ферме. Мы с Филлис пошли следом. Малыши теперь наперебой тараторили, обращаясь к пастору, чем доставляли ему видимое удовольствие. Когда внезапно нам открылся удивительной красоты вечерний пейзаж в оранжево-красных тонах, священник обернулся и на память прочёл несколько строк по-латыни.

– До чего же точно, – сказал он, – Вергилий смог описать то, что мы видим здесь, в Англии, в Хитбриджском приходе графства ***, хотя сам он жил в Италии без малого две тысячи лет назад!

– О да! – пробормотал я, сгорая от стыда, поскольку забыл даже то немногое, что знал из латыни.

Священник перевёл взгляд на лицо дочери и прочёл на нём то радостное согласие со своею мыслью, какого по невежеству не смог выразить я. «Это хуже катехизиса, – подумалось мне. – Там только знай себе зубри».

– Филлис, дорогая, ступай с этими молодыми людьми и расскажи их матушке о состязании в беге и о молоке, – произнёс священник и, взглянув на детей, прибавил: – Ведь мама всегда должна знать правду. А кроме того передай ей, что у меня лучшие берёзовые розги в целом приходе. И когда бы она ни сочла, что её мальчиков следует высечь, пускай шлёт их ко мне. Если они и впрямь заслуживают кары, я справлюсь с этим делом как нельзя лучше.