А через неделю умер от неизживного горя Альред, архиепископ Йоркский. Его кафедру принял Фома. Он прибыл в Йорк и ужаснулся, увидев то, что сотворили здесь победители. Церковь в Йорке нормандцы разграбили и опозорили. Ни саксы, ни нормандцы еще несколько десятков лет не решались нанимать эти земли, брать их в аренду, боялись… быть может, проклятия Альреда.

Нормандское духовенство, прочно обосновавшееся на Альбионе, вело себя по отношению к побежденным хуже, чем воины и рыцари. Вильгельм смотрел на эти беззакония спокойно, расхваливал служителей церкви. Ланфранк, часто посматривая на молодую поросль на развалинах древнего капища, полностью поддерживал политику короля. Но в Рим все же дошли жалобы отчаявшихся англосаксов на бесчинства нормандских священников. Папа Римский Александр II не успел разобраться в этом деле – умер. Папой Римским стал Гильдебранд, получивший имя Григория VII. Он во всем поддерживал Вильгельма и Ланфранка, это знали в Риме. С папой, человеком злопамятным и суровым, портить отношения никому не хотелось. Казалось, жалобы никто рассматривать не будет. И все же кардиналы вынудили Григория VII вызвать в Рим Фому и епископа Линкольнского Реми.

С ними поехал Ланфранк. Он взял с собой много золота, одарил кардиналов, нейтрализовал их. Григорий VII заявил Ланфранку: «Ты отец той страны, решай дело по-своему усмотрению. Я полностью доверяю тебе и вручаю в твое распоряжение пастырские жезлы». Ланфранк принял жезлы с чувством благоговения и тут же передал их (уже с чувством гордости и превосходства) Фоме и Реми.

Для Вильгельма и Ланфранка на Альбионе не осталось преград, они могли делать в поверженной стране все, что хотели, но как ни сильны были позиции того и другого, действовать безоглядно они не рисковали. Король Англии пытался найти в Нормандии какого-либо известного строгостью в духовной жизни монаха, привлечь его к делам на Альбионе. Таким монахом являлся Херлуин, но Ланфранк не обратился к нему, вспоминая грустные глаза основателя монастыря Ле Бек, его невысказанные вопросы. Выбор Ланфранка пал на монаха Гюимонда из Сен-Лефруанского монастыря. Когда тот прибыл на остров, архиепископ Кентерберийский, прогуливаясь с ним, остановился неподалеку от старых развалин и вздохнул:

– Вот – жизнь.

Монах понял, о чем идет речь, и тихо согласился:

– Это – жизнь.

Ланфранку не понравился скупой ответ, они отправились в Лондон. Король встретил их с доброй улыбкой, честно сказал, зачем он вызвал монаха из Нормандии, просил его остаться.

Гюимонд ответил сразу:

– Не могу понять, каким образом возможно мне быть духовным пастырем людей, которых язык и нравы мне неведомы и отцы, братья, друзья которых погибли от вашего оружия или изгнаны, лишены собственности, заключены в темницы, обращены в жестокое рабство. Прочтите Священное Писание, посмотрите, есть ли в нем закон, допускающий, чтобы пастырь Божьего стада насильственно, по выбору неприятеля, был вводим в это стадо? Можете ли вы без греха разделить со мной то, что похищено вами войной, с пролитием крови стольких людей? Можете ли вы делиться добычей с теми, которые, подобно мне, дали обет отчуждения от благ земных и, по любви ко Христу, отреклись от собственного достояния? Всем духовным лицам, по закону церкви, надлежит воздерживаться от стяжаний и не принимать ничего из награбленного даже для приношения церкви, потому что, говорит Писание, приносящий в жертву достояние бедных, тем самым как бы умерщвляет чад пред глазами Отца. Когда я принимаю эти Божественные правила, меня объемлет страх, и Англия представляется мне громадной жертвой: ужасаюсь прикоснуться к ней и ее богатствам, как к пылающему костру.