Все это сделано было в глубочайшей тайне, и Никон ничего не знал, какая судьба постигла его посланца и его грамоты. А в грамотах этих он не поскупился на сильные выражения, на серьезные обвинения, падавшие лично на царя и на его управление.

Вот почему появление Марисова в соборной избе так поразило Никона. Ему казалось, что он видит перед собою призрак. Да Марисов, изнуренный заключением, пытками и душевными страданиями, и смотрел призраком.

Царь сделал знак Алмазу Иванову. Тот подошел и подал какие-то бумаги.

— Твои это грамоты? — спросил царь, показывая их Никону.

— Мои, — мрачно отвечал тот.

Марисов поднялся с полу и, снова припав к земле, поцеловал край одежды Никона.

— Грамоты эти ты от Никона получил? — спросил царь Марисова. Тот молчал. — Говори! — повторил царь.

— Прикажи меня казнить, великий государь, а на святейшего патриарха я свидетельствовать не стану, — сказал Марисов с силой. — Отсохни мой язык!

— Скажи одно: кто тебе дал эти грамоты? — настаивал царь. — Скажи — я тебя помилую.

— Не скажу! Загради, Господи, уста мои! — как-то выкрикнул упрямец. — Сокруши гортань мою!

Никон широко перекрестил его и снова оперся на посох. Царь сделал нетерпеливое движение.

— Уведите его! — сказал он, ни на кого не глядя.

Марисова увели. Царь передал бумаги Алмазу Иванову, который, сев на свое место, снова заскрипел пером.

— Чти Никоновы писания! — громко сказал Алексей Михайлович.

Алмаз Иванов, заткнув перо за ухо, стал читать. Трудно было ожидать, чтобы в таком тщедушном теле сидел такой здоровый голос. Он читал грамоту Никона к константинопольскому патриарху. В грамоте подробно описывалось, как его, Никона, силою избрали на патриаршество, как насильно привели в собор, как царь, вместе со всем московским народом, кланяясь до земли и слезно плача, умолял его, Никона, принять патриаршество, как он, наконец, решился принять посох Петра митрополита с условием, чтобы все его слушались, как начальника и пастыря, как царь сначала был благоговеен и милостив и во всем заповедей божьих искатель, а потом начал гордиться и выситься.

Собор безмолвствовал. Гремел только ровный, звучный голос Алмаза Иванова. Царь стоял потупившись, а Никон держал голову прямо, не спуская глаз с распятия. По лицу Питирима, как змейка, пробегала злая усмешка.

— «Послан я, — звучал голос Алмаза Иванова, — в Соловецкий монастырь за мощами Филиппа митрополита, которого мучил царь Иван несправедливо»…

— Постой! — перебил чтение государь.

Алмаз Иванов умолк. Все взоры обратились на царя.

— Для чего он, — обратился последний к патриархам, — для чего он такое бесчестие и укоризну царю Ивану Васильевичу написал, а о себе утаил, как он низверг без собора Павла, епископа коломенского, ободрал с него святительские одежды и сослал в Хутынский монастырь, где его не стало безвестно… Допросите его, по каким правилам он это сделал?

— По каким правилам я его низверг и сослал — того не помню, и где он пропал — того не ведаю… Есть о нем на патриаршем дворе дело, — поторопился подсудимый.

— На патриаршем дворе дела нет и не бывало. Отлучен епископ Павел без собора, — с своей стороны поторопился Павел, митрополит сарский.