— Видела, сестрица, — отвечала та.

— Ой ли! где? когда?

— Онамедни… ехала я от батюшки сюда, — начала было девушка и остановилась, потому что на глазах ее опять показались слезы.

— Ну, ехала? — подсказывала ей Морозова.

— Ехала это я… а они идут… от великого государя шли… руку целовали… А я ехала.

Оленушка опять остановилась.

— Да сказывай же, глазунья! — настаивала Морозова. — Ехала да ехала!

— Ехала я, а они идут…

— Слыхали уж это!

— А я выглянула… а он на меня…

— Ох, батюшки! — испуганно шептала Урусова.

— Ну-ну! Не мешай ты, Дуня, — волновалась Морозова.

— Он и увидал меня.

— А ты его?

— И я его.

— Ну, какой же он из себя?

— Я со страху и не разглядела… черный… бритый… глаза…

— А сказывают, он своей земле, у черкас, все одно что царь, — заметила Урусова.

— И батюшка сказывал, — потвердила Оленушка.

— А каким крестом он крестится, милая? — спросила серьезно Морозова.

— Батюшка сказывал, что по-нашему, — отвечала невеста.

— Ой ли, светик! — усомнилась Морозова. — Вон протопоп Аввакум сказывал, что они, черкасы-то, щепотью крестятся.

— А как же у них, в Кеиве, угодники-то печерские почивают? — усомнилась с своей стороны Урусова. — Коли бы они были не нашей веры, у них бы угоднички не почивали.

— Так и батюшка сказывал, — подтвердила Оленушка.

Видно, что «батюшка» для нее был авторитет неоспоримый: что сказал отец — то свято и верно. Притом же и само сердце подсказывало ей, что не в щепоти дело. Оно билось и страхом чего-то неведомого, и какою-то тайною радостью. Да и то сказать: гетман был и не страшен, как сразу ей показалось; она ахнула от нечаянности и стыда: шутка ли, мужчина, да еще черкашенин, увидал девку на улице! и девка глазела на него — срам да и только! А она успела заметить, что этот черкашенин молодцом смотрит — такие усы, да бороды нет; а то все бояре, которых она видела, — все бородатые, и все на батюшку похожи… Только одно страшно — сторона далекая, незнакомая…

И в голове Оленушки сама собой заныла горькая мелодия свадебного причитанья по русой косе:

Уж вставайте-ко, мои подруженьки,

Уж вставайте-ко, мои лебедушки,

Заплетите-ко мне русу косыньку,

Русу косыньку, мелку-трубчату,

Не во сто мне прядей и не в тысячу,

Заплетите мелку-трубчату,

Уж впервые ли и в остаточки…

И Оленушка снова заплакала, закрыв лицо белым рукавом.

В комнату вбежала маленькая царевна и бросилась к Морозовой.

— А я все ур‹о›ки выучила, и больше выучила, как Симеон Ситианович мне задал, — радостно говорила она. — Завтрее он меня похвалит.

— Вот и хорошо, государыня царевна, — отвечала Морозова, лаская бойкую девочку.

— Ну, так теперь и пастилы можно дать?

— Можно, можно.

Увидав заплаканные глаза у Оленушки, царевна бросилась к ней.

— Ты об чем, Оленушка, плакала? — спросила девочка.

Оленушка не отвечала, а только смущенно опустила голову. Маленькая царевна вопросительно посмотрела на свою мамушку.

— Это ты ее? — спросила она.

— Чтой-то, царевнушка! все я, да я! — защищалась толстуха. — Оленушку замуж отдают.

— Замуж! за кого?

— Вон за того гетмана, что онамедни у батюшки царя ручку целовал.

— A! я его видала с переходов — точно лях. И девочка с участием подошла к Оленушке…