— За мной, ребята!

И ребята пошли. Казалось, мертвые, выдираясь из обледеневшего снега, вставали и бежали вперед. Бежал и сам Кукушкин, путаясь в проволоке и перескакивая через траншеи. Бежал и на ходу целился в мышиную спину убегающего лыжника. Он не слышал выстрела. Он увидел, что лыжник упал.

Нечаянно наступила тишина, и Кукушкин, отирая со лба пот, побрел обратно.

Атюнова и Иноятова мы похоронили прямо на наблюдательном пункте между валунов, едва разрыв мерзлую землю. Гранаты из руки Атюнова вытащить было нельзя. Мы положили его вместе с гранатами. Засыпали комьями мерзлой земли и привалили камень. Кукушкин взял себе на память котелок Атюнова. Свой котелок он разрезал и на латунной пластинке ножом вырезал слова:

Он приколотил пластинку к колышку, а колышек вбил в землю. Мы дали залп из своих карабинов и тронулись дальше.

Щеглов-Щеголихин перечеркнул крест-накрест комсомольский билет Атюнова, написал «выбыл» и положил к себе в полевую сумку. После первого боя в сумке политрука собралось двенадцать таких билетов.

Васю Чуланова мы называли наркомом связи. Он был достоин этого звания. Мы отоспались и отъелись. Мы успели помыться в холодной брезентовой бане, и заботливый Добрыйвечер выдал нам на смену по паре теплого белья.

Чуланов был грустен. Неврученные письма, по случаю вечного выбытия адресатов, лежали на его отзывчивом сердце угрюмой тяжестью. Таких писем у него накопилось полсумки, и отсылать их обратно Вася не решался.

Десять писем, адресованных Атюнову, Чуланов отдал нам с Кукушкиным. Мы знали, что у Порфиши в живых была только мать, пожилая ткачиха, живущая на пенсии. Она писала на конвертах адрес нашей полевой почты неровным угловатым почерком, старательно выводя каждую букву в отдельности.

Мы не стали казнить себя и отказывались распечатывать конверты. Мы примерно знали, что там написано.

«Дорогая мать, Евдокия Семеновна, — писали мы, — Ваш сын Порфиша не сможет больше никогда прочесть Ваших писем. Он погиб геройской смертью». И мы описали эту геройскую смерть, потому что были ее свидетелями.

Кукушкин продолжал считать себя виновником гибели Атюнова.

— Если бы пополз я, — говорил Кукушкин, — я бы не взял с собой этого проклятого бинокля — и все бы получилось иначе.

Мы сидим на долбленой пчелиной колоде.

Это та самая колода, которая спасла меня и чуть не погубила.

Я ее первым увидел на привале. Мне очень хотелось спать. И, чтобы меня не послали в наряд, я решил спрятаться в этой колоде. Я сказал об этом только Кукушкину и, не снимая полушубка, умудрился каким-то чудом влезть в колоду, а чтобы из колоды не выходило тепло, Кукушкин заткнул ее с обоих концов какой-то ветошью.

И я заснул, как король в своей королевской постели.

Первые сутки меня даже не хватились. На вторые сутки меня стал разыскивать Добрыйвечер. К этому времени я, наверное, и проснулся. Попытался я выбраться сам из своего логова — не тут-то было! И руки и ноги затекли, и я не мог двинуть даже мизинцем. Я пробовал кричать, но отчаялся и в этом, — никто не подходил. Вдруг мне стало казаться, что в проклятой колоде не хватает воздуха, и я стал задыхаться.