– И со мною вдвоем не справитесь, если не встряхнуть людей. Они измотаны, истощены и забыли о дисциплине. После пиратской неволи им начхать на Морской устав и российское правосудие. Вы знаете иной метод подтянуть их, кроме как начать с себя? Нет? Тогда не суйтесь с советами.
– Примите хотя бы еще один совет – выпейте полстакана рома и укутайтесь потеплее.
Совет был дельным. Подумав, Лопухин кивнул:
– Пришлите. Кстати, я не обратил внимания: под каким флагом мы идем?
– Идем без флага, – доложил Кривцов. – Пиратскую тряпку я, конечно, приказал спустить.
– Поищите, нет ли на судне британского или на худой конец голландского флага. Если нет, придется сшить. Но быть должен. Надеюсь, его еще не порвали на портянки.
– Английский флаг имеется. Прикажете поднять?
– И немедленно.
Кривцов ушел. А Еропка дерзнул высказать собственное мнение:
– Бандиты.
– Что?
– Я говорю: бандиты, барин. Чужими флагами запаслись. Морские оборотни.
– А то я без тебя не знал. Но запомни: норманны хвастливы и пользуются чужими флагами лишь тогда, когда противник сильнее. Для нас это важно.
– Почему важно, барин?
Лопухин не ответил – думай, мол, сам.
Его знобило. Да, надо выпить чего-нибудь крепкого. И водная процедура была, пожалуй, лишней…
Имелся ли на «Победославе» английский флаг?
Бессмысленный вопрос. Пыхачев приказал спустить брейд-вымпел, но ни за что не согласился бы поднять вместо Андреевского флага британскую тряпку. Он не попытался бы обмануть исландцев не из уважения к ним (с какой стати уважать отпетых негодяев?), а из уважения к себе.
Вдобавок теперь-то уж ясно, что не помогла бы и маскировка под англичан. Пираты заведомо имели точное описание корвета и канонерки.
А теперь? Судя по найденным в каюте капитана бумагам, бывший владелец баркентины – ярл с Фарерских островов. Опознают ли судно по силуэту где-нибудь у восточных берегов Гренландии?
Весьма сомнительно.
Через минуту на грот-мачту взлетел Юнион Джек. Команда встретила его появление беззлобной руганью, смехом и двупалым свистом.
Здесь не было гордого каперанга Пыхачева. Не нашлось и слабоумных, не понимающих, какой флаг наиболее безопасен в этих водах.
Снилось лицо Екатерины Константиновны. Только лицо, неживое и бледное, с дагерротипного портрета. Любимой было страшно холодно, любимая замерзала в царстве льда. «Катенька», – беззвучно шептал Лопухин, называя великую княжну так, как осмелился назвать единственный раз в жизни. Там, на царскосельской святочной потехе…
Но тогда, хотя морозы стояли трескучие, ни он, ни она не ощущали холода.
Теперь любимая гибла, а самое страшное – не было сил подбежать к ней и укутать, растереть щеки, согреть ладони дыханием. Ноги не слушались, на каждой висело по царь-колоколу. Лопухина самого пробирало морозом до костей, а когда он начинал выдираться из оков совсем уж неистово – бросало в жар. А, вот оно что! Его жгут на костре. Никакого груза на ногах – он просто привязан к столбу. Зима лютая, мороз неистовый, поленница не желает разгораться, и пламя то жжет, то прячется в дрова, и тогда за дело принимается стужа. И почему-то страшная горечь во рту…