– Точно сказать не могу, но это вполне возможно. Когда Мейер познакомилась с ним, у него было семь или восемь насечек. Процесс уже пошел. С какого времени? Почему? Где все те люди, от которых нам остался единственный след – слезы боли и лица на фреске? Был ли Рамирес только грязным извращенцем, или за ним что-то стоит? Если он мыслил себя одним из дьяволов, то кто остальные двое? И последний пункт, не менее весомый: кто его убил и почему?

Он допил свой кофе и скривился:

– Я его столько наглотался, что у меня ощущение, будто по венам течет один поганый кофеин. Попробую поспать пару часов. Не отключайся, я спозаранку послал эсэмэску Шене о том, что Мейер рассказала о пиявках: как Рамирес собирал с них какое-то вещество в баночки. Я просил перезвонить тебе, если сам не отвечу. Кстати, Люси здесь?

– Ты на часы смотрел? Напоминаю на всякий случай: сегодня суббота, а у нас дети.

Николя глянул на циферблат:

– Половина седьмого, верно. Выходные… Я уже не помню, на каком я свете.

Оставшись один, Шарко приготовил еще стаканчик кофе, поплелся в другой конец коридора и заглянул в окошко одной из камер для задержанных. Мелани Мейер лежала на бетоне, накрывшись вместо одеяла своей курткой. Он потянул за большую металлическую защелку, чей скрежет разбудил молодую женщину.

– Держи кофе, он тебя согреет. Здесь всегда холодно.

Она встала, ее онемевшие руки были покрыты маленькими фиолетовыми пятнышками.

– Спасибо…

Шарко присел рядом. Она отодвинулась подальше, практически забившись в угол, как магнит, которого отталкивает ему подобный.

– Мы тебе слегка подпортили жизнь, но это было необходимо. Ты хоть понимаешь?

Она обмакнула губы в напиток с запуганным видом, что само по себе послужило для Шарко ответом.

– Ну и хорошо. Через несколько часов тебя отпустят, как только шеф выправит бумаги. Заживешь, как раньше. Будешь резать свою убоину, не станешь подымать волну и сделаешь так, чтобы мы больше никогда о тебе не слышали. Поняла?

Шарко говорил двусмысленным тоном – нечто среднее между советом и плохо скрытой угрозой. Она кивнула, двумя руками вцепившись в стаканчик.

– Отлично. Ты уверена, что действительно все нам рассказала? Ничего не скрыла? Потому что если обнаружится, что ты соврала или чего-то недоговорила, для тебя это будет очень нехорошо.

– Я ничего не скрывала.

Коп достал из куртки бумажник, вынул оттуда визитку и ручку. Зачеркнул номер рабочего телефона, чтобы вписать под ним свой личный. Потом засунул карточку в карман черных джинсов своей собеседницы:

– На случай, если воспоминания к тебе вернутся, какие бы то ни было.

– Ваш коллега уже дал мне свою.

– Покажи.

Она извлекла ее из кармана джинсов. Шарко посмотрел и убрал к себе.

– Это его старая карточка, вечно он путает. Ты могла бы звонить до посинения, номер уже недействителен.

Он вышел из камеры с чувством некоторого облегчения. Дело оборачивалось не так уж плохо. Оказавшись в «опен спейс», еще пустом в этот час, он разорвал карточку Николя и запихнул ее поглубже в мусорную корзину. Потом подошел к окну.

Париж просыпался в ритме первых тружеников и утренних бегунов, затянутых в разноцветные трико. Набережные начинали поблескивать в ярких отсветах встающего солнца. За все годы, что он проработал в этом легендарном месте, коп наверняка должен был отполировать окрестности одними только взглядами.