Ирэна Михайловна, которая вдруг зачастила с визитами, приезжая не только каждую субботу, но и по средам, поступила мудрее. Она вдруг встала на сторону законной жены, то есть меня, молодой матери ее единственной внучки, и разве что дифирамбы мне не пела, когда видела Наденьку. А с Наденькой она старалась встречаться часто, подкарауливая ее то около подъезда, то на тропинке в булочную. Наденька краснела, бледнела, покрывалась нервной сыпью, обильно потела и старалась побыстрее убежать. Но Ирэна Михайловна добилась своей цели – Наденьке стало стыдно за то, что она пытается увести мужа из счастливой семьи, оторвать отца от грудного ребенка, сделать несчастной не только меня, но и еще как минимум троих человек, включая невинного младенца. Ирэна Михайловна умела убеждать, когда ей требовалось, и Наденька в результате не просто прекратила носить пирожки, а вообще уехала к тетке в деревню, куда-то в сторону Нижнего Новгорода. Даже бабу Нюсю не предупредила. Ирэна Михайловна одержала победу в этой битве, но последнее слово все равно осталось за нашей нянечкой.
Она крестила Настю в ванной. Сама. Прочитала молитву, побрызгала водой и надела на шею девочки простой крестик. Баба Нюся думала, что я или Илья увидим крестик и как-то отреагируем, но мы просто его не заметили.
Баба Нюся, убедившись в том, что никакой родительской реакции не дождется, позвала нас на кухню и призналась в содеянном.
– А это разве считается? – спросила я.
– Ну и ладненько, – сказал Илья.
Баба Нюся ждала чего угодно, но не подобной реакции. Она сняла с Насти крестик и положила в коробочку, где хранились квадратики из роддома, нарезанные из старой пеленки, – с указанием роста и веса новорожденного младенца – и Настины первые волосики. Мне, если честно, не пришло бы в голову хранить подобные вещи, но баба Нюся подарила мне, или самой себе, или Насте, шкатулку, куда вкладывала памятные вещицы. Поскольку нянечка после обряда, проведенного в ванной, стала считать себя нашей родственницей по праву крестной матери, то в доме появлялись то святая вода, то веточки вербы. Ну а пасху, и куличи, и крашеные яйца Илья уминал за милую душу. Да и я, если честно, очень любила именно творожную пасху бабы Нюси. Ничего вкуснее с тех пор не ела.
Только однажды баба Нюся обиделась, причем не на меня, а на Илью. Он как-то назвал кулич «вкусным кексиком» и съел целиком, запивая чаем. Да еще на день раньше окончания поста. А свечку и вовсе выбросил. Баба Нюся обиделась на «кексик», на выброшенную свечку и на то, что Илья съел тот самый кулич, который баба Нюся собиралась освятить в церкви. Но в тот же вечер Илья принес нянечке бутылку кагора, и та растаяла, простив все обиды. Ну что взять с мужчины, да еще при такой неудачной жене-агностичке? Не повезло, так не повезло, остается только пожалеть. Тем более что до Пасхи Илья, можно сказать, держал пост – за обе щеки уписывал гречку с грибами, рис с овощами или сухофруктами и прочие крупы, которые, надо признать, очень вкусно готовила баба Нюся. Особенно ей удавалась пшенка. Вот честно, не понимаю, как она ее готовила. Пшенку даже Настя уминала за обе щеки.