— Достойно ли сие, монсеньор? — спрашивал приор глядя на своего сеньора с неприязнью.

Хорошо, что тот не глядел на него.

— А что ж тут недостойного, мы ж не грабим, город наполовину вымер, а в нем давно еретики селились, теперь храм никто не защитит, а мощи для еретика, что тряпка для пса неразумного, только озлобляет их, как и фрески в храмах, как и иконы. Неужто неведомо тебе это?

— Ведомо монсеньор, — тут приор спорить, не мог, — и что ж мне делать?

— Грамоту писать головорезу твоему, что не сам он пришел церкви грабить, а я его послал ценности спасать. Велением моим он туда пойдет. Понял?

— Понял, — отвечал приор, в это мгновение он ненавидел архиепископа, ненавидел, ведь тот в любой ситуации всегда мог найти выгоду. И грамоту такую брат Родерик писать, конечно, не собирался, не собирался он и помогать головорезу:

— Неужто мы доверим этому пришлому человеку наши ценности?

— Нет не доверим, и для того ты с ним человека нашего пошлешь. Есть у тебя кто на примете?

— Есть, отец Вилинор, он сейчас без прихода, честен и чист, ему можно доверять.

— Я знаю отца Велинора, добрый пастырь. И такого доброго пастыря ты собираешься в яму чумную кинуть? Не жалко тебе его?

— Жалко? — приор опять не понимал архиепископа. — Вы же… сказали…

— Чума там, а ты хорошего пастыря готов туда послать, не жалко говорю?

— Я не знаю даже…

— Вижу не жалко, а мне даже головореза жалко, хотя кто он мне, — архиепископ поудобнее улегся на подушках. — На той неделе ты хотел расстричь кого то. Кто таков?

— Отец Семион, подлый человек, и грех его мерзок. Миряне били его, кто кулаком, а кто и дубьем, насилу ушел. Неделю на воде и хлебе в келье молится.

— Что ж совершил? Отчего паства пастора бить дубьем стала? — спросил архиепископ с интересом.

— Во время исповеди, пьян был и мирянке персты ввел в лоно, а сам целовал ее в шею, на том был пойман мужем и братьями его, так как мирянка стонала.

— Мерзость какая, это он в храме учинил?

— В храме, монсеньор, а мирянка при том беременна была, и то с ним не первый случай, за год до того, еще одну мирянку, незамужнюю, к блуду склонил, хорошо, что мирянка молода еще была, пришлось отцу ее, из казны прихода денег давать.

— Вот пусть он и едет в чумную яму. Сгинет — туда ему и дорога, а не сгинет, скажи, что оставим, отлучать не будем, и без клейма обойдется. А ты пиши головорезу, чтобы не гнал его, что бы принял. Пусть идут судьбу свою пытают.

— Монсеньор… — начал приор, он был не согласен с решением архиепископа.

— Хватит, — оборвал его тот, — докучаешь, ступай.

Канцлер его высокопреосвященства молча поклонился и пошел прочь. И молился по дороге, что бы отогнать от себя беса злобы.

На заре, все уже покинули комнату. Кавалер один остался, нежился в перинах, ожидая Егана с водой и чистой одеждой. Он слушал, как за стеной пела Хильда, наверное, волосы чесала, и ей тихонько подпевала Агнес.

Как на кухне повар ругает поваренка, как стучит коваль в конюшне малым молотком, перековывает коня. Как перекликаются бабы на улице, собираясь идти в церковь на утреннюю службу. А он ждал вкусного завтрака, и мог бы почувствовать себя счастливым, но у него не шло из головы дело. Он все чаще и чаще думал он нем. Он думал о чумном городе. Он не давал ему покоя. Он засыпал с мыслями о нем и просыпался с ними же.