Ну и далее – появиться с такой вот женой считалось не то чтобы хорошим тоном, но говорило об успешности мужика.

«Лебедушки» были ушлыми и прожженными – в мужья хотели дипломатов, журналистов-международников, известных дантистов, писателей или скульпторов. Художники в список не входили, потому что зарабатывали гроши. Если вообще зарабатывали.

Лиза была другой – в солистки не лезла, по трупам не шла и в интригах участия не принимала. И торговлей не занималась.

Хорошенькая была – прелесть! Русые волосы, серые глаза. Фигура, конечно, ноги.

Он тогда уже крутился в этом мире, пытаясь пролезть, зацепиться, словом – устроиться.

Получилось – и уже в двадцать семь он был помощником администратора Москонцерта. Деньги, правда, пошли не сразу, пришлось пару лет подождать. Но не бедствовал. К тому же с его «корочкой» все двери были открыты.

Лиза поразила его своей мягкой, ненавязчивой красотой, покорностью, нестяжательностью и полным отсутствием корысти.

О том, что она беременна, долго не сообщала. А уж когда призналась, он растерялся, занервничал, суетливо забегал по комнате, похлопывая себя по коленкам и приговаривая:

– Какой же я кретин! Боже мой!

А вот тут она проявила характер – твердо сказала, что аборт делать не будет, а он как хочет. Его личное дело. В загс тащить его она не собирается, в партком не заявит и карьеру его не разрушит.

Этим она его тронула, в конце концов, не упырь же он и не подонок! Тогда еще очень хотелось думать именно так.

Решился он, когда она была уже на четвертом месяце: заявился красиво, с обручальным кольцом и белыми розами.

Увидев его, она начала тихо плакать – тихо, но долго, и он уже стал раздражаться и все спрашивал:

– Что случилось? Беда?

А она мотала головой, приговаривая:

– Счастье! Разве люди от счастья не плачут?

Он тяжело вздохнул, пожал плечами, открыл холодильник и сделал большой бутерброд с ветчиной – счастье счастьем, а жрать, извините, охота!

Когда он представил ее своей матушке, Аделаида Ивановна, попыхивая папироской и оглядывая будущую невестку своим «прокурорским» оком, потом ему выдала:

– Девка – никакая, красоте ее грош цена, – а когда он вяло запротестовал, бормоча что-то невнятное про «ангельский характер», матушка резко его оборвала и как отрубила: – Без хребта! Ты ее скрутишь в момент. А тебя, милый мой, самого надо об колено ломать. И на коротком поводке. Тогда что-нибудь выйдет. А здесь все безнадежно.

Так и случилось – Лиза надоела ему очень быстро, и уже к родам он маялся, не зная, как развязать «эту затянувшуюся историю».

Развязал через два года – просто собрал вещи и объявил о том, что уходит. Она как всегда тихо заплакала, и это окончательно его взбесило.

– Ты хоть бы крикнула, что ли! – заорал Прокофьев. – Обозвала меня! Плюнула в спину! А ты… Как была овцой, так и осталась!

Те два года, что они прожили вместе, не оставили никакого следа в его памяти – пошли сплошные гастроли, дома он появлялся на пару дней, и в эти дни «отсыпался и приходил в себя».

Дочка, толстенькая, губастая, темноглазая и тихая, никаких эмоций у него не вызывала. А умиления уж тем более. Он все искал в ней изъяны – видимо, так ему было легче оправдать свою нелюбовь.