— Я хочу видеть Курта, — прошептала умирающая, с трудом оборачиваясь. — Поди, позови его, Розалинда; я хочу благословить его перед смертью.

Розалинда встала, и слезы показались на ее глазах, при взгляде на покрытое пузырями лицо больной. Она смочила себе лицо и руки жидкостью, которую Бернгард дал ей во избежание заражения, и потом пошла в комнату мужа.

Курт, сидя в кресле, читал Библию.

— Поди, бабка хочет видеть тебя, — сказала Розалинда, подходя к нему. Курт покачал головой.

— Нет, скажи ей, что я не пойду.

— Но ведь она может умереть и хочет видеть тебя, чтобы благословить, — говорила Розалинда умоляющим голосом. — Пойди, прошу тебя.

Он облокотился на открытую Библию и сказал, смотря в потолок:

— Нет, видишь ты, я не пойду. Бог знает, какая у нее болезнь; а она говорит так тихо, что надо нагибаться к самому лицу, чтобы ее слышать и дышать этим ужасным запахом гниения и пота, который от нее идет… Милая моя, — прибавил он, оборачиваясь к Розалинде и зло смотря на нее, — когда выходят замуж и любят мужа, то не делают из себя сиделки и не подвергают мужа опасности заразиться. Я не могу ни поцеловать тебя, ни дотронутся, не нюхнув ужасной вони, которую ты разносишь.

Она положила свою руку на его, но он оттолкнул ее.

— И это говорит христианин и внук, сидя перед открытой Библией? — изумилась Розалинда, бледнея и отступая от него. — Так-то ты понял притчу о добром самаритянине? Разве всякое чувство привязанности к человеку должно угасать в ту минуту, когда он более всего нуждается в любви и попечении, когда дружба — единственное чувство, которое облегчает ему страдания, причиняемые серьезной болезнью? Когда дело идет о жизни дорогого существа, минуты которого, может быть, сочтены, и, когда следишь за каждым его вздохом, время ли думать о запахе? Я не могу поверить, что ты говоришь серьезно, Курт. Та, которая заменила тебе мать, ухаживала за тобою с самого твоего рождения, на руках которой ты вырос, она хочет видеть тебя, а тебя беспокоит ее пот! Ты боишься прикоснуться ко мне, отталкиваешь руку мою, точно прокаженную, потому что я ухаживаю за ней! Правда, отец Бернгард сказал мне несколько часов тому назад, что обнаружилась оспа, но никто, однако, не заболел в замке, и даже я…

Курт не дал ей кончить. Он вскочил, бледный и растерянный от страха.

— Оспа? — бормотал он. — И ты еще смеешь прикасаться ко мне? О! Я погиб! Подать мне лошадь! — завопил он неузнаваемым голосом. Он пролетел мимо остолбеневшей Розалинды и как ураган выбежал на двор, где ему подали коня.

— Пусть никто не следует за мной из этого зачумленного гнезда, — говорил он, пока несколько конюхов подсаживали его в седло, так как ноги его подгибались, а дрожавшие руки не могли захватить повода.

Но страх придал ему силы и, пришпорив лошадь, он помчался во весь дух по направлению к своему замку Латерзе.

В это время у графини-матери наступала агония, и Розалинда, пораженная случившимся, бледная и задумчивая, появилась снова у ее изголовья.

Витая над умиравшей, отец мой и я, с помощью наших друзей, потянули к себе жизненные нити, которые рвались, медленно поднимаясь в пространство. Мы обрезали их одну за другой и отталкивали тяжелый флюид, мешавший отделению астрального тела от земного.