Он нашел свою мать. Она лежала прямо на мостовой, лицо ее было в крови, она едва дышала. Мальчик присел на корточки рядом с ней, с бьющимся от страха сердечком.
— Мама!
Она открыла глаза и попыталась что-то сказать, и Сэмюэль понял, что она умирает. Он страстно хотел спасти ее, но не знал, как это сделать, и, когда стал вытирать кровь с ее лица, она умерла.
Позже Сэмюэль видел, как рабочие погребальной конторы осторожно выкапывали землю из-под тела матери. Земля была сплошь пропитана кровью, а согласно Торе человек должен явиться своему Господу целым.
Эти события и заронили в Сэмюэле желание стать доктором»>{243}.
Вообще-то в Кракове в 1855 году не было погрома. Были в 1464 и в 1467 годах… Но это явно не то. В 1819-м были погромы в нескольких городах Польши. А в 1855-м — вообще ни в одном не было.
Погромы 1819 года в Польше почти не сопровождались убийствами, а изнасилований не было вообще. Во время этих погромов грабили жилища и оскверняли синагоги. Но вот чего определенно не было, так это заваленной трупами улицы, горящих домов, ужаса и массовой гибели. НЕ БЫЛО. Сидни Шелдон, попросту говоря, врет. А еще такой большой, книги пишет. Причем текст-то художественно сильный! Ребенку невольно сочувствуешь…
И остальные описания жизни краковского еврейского квартала — в том же фантастическом духе:
«Отец Сэмюэля, выходец из России, спасаясь от погрома, бежал из Киева в Польшу. В Кракове он и встретил свою будущую жену. С вечно согбенной спиной, седыми клочьями волос и изможденным лицом, отец был уличным торговцем, возившим по узким и кривым улочкам гетто на ручной тележке свои незамысловатые товары: нитки, булавки, дешевые брелки и мелкую посуду. Мальчиком Сэмюэль любил бродить по забитым толпами народа шумным булыжным мостовым. Он с удовольствием вдыхал запах свежеиспеченного хлеба, смешанный с ароматами вялившейся на солнце рыбы, сыра, зрелых фруктов, опилок и выделанной кожи. Он любил слушать певучие голоса уличных торговцев, предлагавших свои товары, и резкие гортанные выкрики домохозяек, бранившихся с ними за каждую копейку».
В общем, бежал бедный отец Самюэля из России — вероятно, там погромы были еще страшнее. А что в первой половине XIX века их не было и бежать попросту было не от чего — это уже скучная проза. Слушать такие комментарии, читая Шелдона, — это как читать сказки Шарля Перро в сопровождении серьезных рассказов о том, что колдовства не бывает, фея не могла превратить крыс в лошадей, а расколотую тыкву — в карету. Или получать новогодние подарки под аккомпанемент сообщения о том, что Деда Мороза нет.
А дальше — больше: «оказывается», еврейские торговцы могли выходить из «краковского гетто» только днем. «Когда садилось солнце, огромные двустворчатые деревянные ворота запирались на замок. На восходе ворота отпирались огромным железным ключом, и еврейским лавочникам позволялось идти в Краков торговать с иноверцами, но на закате дня они обязаны были вернуться назад».
«Каждый вечер Сэмюэля, его родственников, друзей и всех других евреев иноверцы загоняли на ночь в гетто, как те загоняют своих коз, коров и цыплят».