Он улыбнулся Борису искренне, тепло. Борис владел своим лицом, как скоморох, и всё же Григорий Лукьянович поймал какой-то стыдный перекос в его ответной о родственной улыбке. Вздохнув, сказал:

— Поужинаем, чем бог послал.

Гостям, по-постному, был подан разварной судак. Григорий Лукьянович по пятницам не ел горячего, закусывал вяленым жёстким окунем. Пили здесь весьма умеренно, Грязному и Мячкову приходилось сдерживаться. «Хмель расслабляет языки», — говаривал Скуратов, скупо разливая вино по корчикам. Наглый Грязной, случалось, подливал себе не в очередь, но хозяйское застольное шпионство на лету подсекало его руку. «Ко Григорию Лукьянычу, — считал Грязной, — надобно являться подзаправившись».

Скуратов, по примеру государя, предварял всякую беседу нравоучительным вступлением. Он считал долгом воспитывать у молодёжи правильные взгляды. Один Борис умел наклеивать на своё умное, округлое лицо с остреньким подбородком как бы скурат внимания — коровью шкуру с дырами для глаз, такую уморительно унылую на скоморохе, валяющем дурака. У Злобы и Василия Грязного физиономии сонливо оплывали.

Григорий Лукьянович взял рыбину и прежде, чем поколотить ею по столу, сказал:

   — Иным нетерпеливым кажется, будто государь назад поворотил. Слыхали, что по кабакам-то говорят... — (Мячков испуганно скривился, забыл про судака). — То лжа! Великое затеяно, невиданное ещё не только в России, но и нигде. Россия — Третий Рим; единый государь, как бог на небе... — Высокие слова Скуратов произносил, заглатывая середину от лёгкого смущения. Так бывает, когда человек простого разума повторяет чужое. Но эти слова проросли в сердце Григория Лукьяновича свежо и сильно, как прорастает на давно не паханной земле крепкое семя. — Государю приходится искать пути в ночном лесу. И мы за ним! Вот он приблизил Умного-Колычева. Хорошо ли это?

Давая слушателям время для ответа, обычно глупого и невпопад, Малюта поколотил окунем о край столешницы и быстро выгрыз из него жгуче-солёное волоконце.

Годунов вывернулся за всех:

   — У государя умысел. Стало быть, хорошо.

Малюта с горделивой лаской минуту-две молча рассматривал Бориса. Тот ковырялся в судаке. Он не был жаден до еды. Излишек мыслей или дремлющие немочи угнетали его желания. В его оттянутых к вискам, чётко подрезанных глазах желтела нездоровая брезгливость.

Григорий Лукьянович стал рвать зубами бронзового окуня, чешуйки падали на стол. Чем жаднее он жевал, тем дальше отодвигал свою глиняную мисочку Годунов. Григорий Лукьянович припомнил, как Борис с таким же видом маялся в пыточном подвале в тот единственный раз, когда Скуратов взял его с собой. Больше Борис на пытке не бывал.

Гадкое сознание, что люди брезгуют им, не было ново для Малюты. Тщательно скрытая брезгливость Годунова не проявилась ни в чём, кроме отодвигания мисочки. Однако проницательность Малюты, умение поймать неуловимое в душе пытаемого, нащупать в нём точку невыносимой боли или отвращения, становились его несчастьем при обращении с близкими людьми.

С напористостью и бесстыдством пожилого человека он мог рассматривать Бориса как бы на просвет. Тот явно мучился этим рассматриванием, пытался увильнуть, но ему это по молодости не удавалось. Его угаданное душевное отталкивание кольнуло Григория Лукьяновича, но он не позволил себе всерьёз обидеться и круто поворотил к делу: