— Разве не мог он постановить: не быть?

   — Не смел. Не знаешь ты, как люди подбирались на тот собор.

Догадливый Джером больше не приставал к боярину.

Устало и отчуждённо слушал их Иван. Ему обрыдли эти разговоры и не хотелось, чтобы они сотрясали добрый воздух единственного родного дома. Он чувствовал трагическую несоизмеримость силы отца и говорливого, пусть иногда и остроумного упрямства его противников. За отца была жестокая, неправая, но победительная реальность русской жизни. С нею бессмысленно сражаться словом.

Протасий Юрьев молча пил. Только однажды его прорвало ни к селу ни к городу. Горсей заметил, что английская Великая Хартия[35] привела к созданию пусть не идеальных, но в чём-то облегчающих народное представительство законов, а вслед за тем, со временем, изменила и сам характер английского народа. Протасий рявкнул:

   — Зато нам опричнина проросла в жилы, в кровь и кость! Все мы заклеймены ею, весь народ!

Никита Романович строго на него взглянул, и более Протасий не выступал.

В тот вечер службу отстояли в домашней образной Никиты Романовича. Протасий не пошёл туда, будучи хмелен. Когда вернулись в столовую палату, где он с Горсеем наливался мёдом на сон грядущий, за окнами быстро, пасмурно темнело.

Протасий засобирался уезжать.

   — Чего-то нынче сердце щемит, — признался он.

   — Меньше медовухи пей, — укорил его Никита Романович.

Протасий с пьяным унынием ухмыльнулся ему в лицо и послал холопа за своим щегольским коротким мантелем. Горсей спохватился, что и ему пора, а то подворье закроют и сторож ляжет спать, стучи тогда.

Ивану не захотелось уходить. Он сказал дяде:

   — Я у тебя останусь.

   — Тебя же на Арбате хватятся, государь!

   — Протасий скажет... Останусь!

Никита Романович вышел проводить гостей к воротам. Иван подумал и тоже пошёл во двор за слугами, нёсшими факелы. Протасий не оглядывался, словно был обижен, а Ивану вдруг захотелось, чтобы он оглянулся.

Во дворе было уже совсем темно, мостки стали мокрыми от мелкого дождя, бока коней и сёдла в свете факела блестели, как слюдяные. И всё сквозь мелкий дождичек казалось хрупким, неустойчивым, опасным, улица за воротами чернела пропастью. На ней, несмотря на поздний час, угадывалось движение людей — наверно, делали обход городовые казаки.

Горсею до Английского подворья было два шага, а Протасию ехать далеко. Отчего-то Иван подумал об этом с беспокойством, хотя кому другому, а уж оружничему царевича и решётки раздвинут, и провожатых выделят уличные стражи.

Так и не оглянувшись на Ивана, Протасий с пьяным молодечеством вскочил в седло и скрылся за воротами. Холоп поспешил следом.

Факел под дождиком отрывисто шипел, словно рассерженный кот. Дядя с племянником стояли в окружении замерзших слуг и отчего-то не спешили уходить. Горсей, наверно, уже добрался до своего подворья. Стихли копыта в той стороне, куда уехал Протасий. Дождь, видно, заладил на ночь...

Иван первым услышал крик. Ему почудилось библейское:

   — А-агарь!

Он не испугался, а удивился — кто на Москве посреди ночи поминает возлюбленную служанку Авраама, так легко преданную им ради ревнивой Сарры? Крик повторился, и Иван услышал ясно: