Подъехал государь. На музыкальной протяжной фразе — «В день зол моих покрыл мя в тайне селения своего» — Михайле срубили голову. Всё тот же Ловчиков отвёз её митрополиту Филиппу со словами: «Не помогают твои чары, вот твой любимый племянник».
Никто не может вообразить, что испытал Филипп. Известно только, что он взял голову, поцеловал и произнёс: «Блажен, иже избра и прият их господь, память их род в род». И посмотрел на Гришку Ловчикова, как на мёртвого...
Смертельно боясь повторных опытов, однако понимая, что кроме страха у человека есть долг и совесть, другой племянник митрополита Венедикт Борисович взял на воспитание осиротевшую дочь взорванного Михайлы — Ксюшу. Когда у Венедикта Борисовича родился сын, его назвали Филипкой. Теперь у них были, что называется, золотые детки — дочь Ксюша старше на семь лет.
Что-то было в этом укромном счастье неправедное и непрочное. Действительно, оно продлилось не более двух лет, пока Филипке не настало время говорить. А он молчал. Как ни тормошили, заигрывали, даже нарочно обижали его, он только беспомощно помыкивал, но даже при большом желании из его мычания нельзя было выделить словечка «мама». «В кого он? — горестно восклицал Венедикт Борисович, говорун не только по характеру, но и по должности стольника при Посольской избе. — Зря мы назвали его в честь дядюшки. Того язык сгубил, он и внушил теперь Филипке — помолчать». Грустный юмор показывал, что Венедикт Борисович не потерял надежды на исцеление, тем более что сын отнюдь не был глухим.
Стольник не потерял и другой надежды — на возвышение по службе. На то, что подобревший государь, отменив опричнину, вспомнит о нём.
Надежда неразумная, опасная. Смерть всё ещё моталась по московским улицам, нагло заглядывая во дворы, как скоморох, с которого взять нечего. Он сам берёт, а ежели не дашь, такое тебе споёт или покажет... Но что поделаешь, в тридцать лет чин стольника уже не греет, как в двадцать пять, а от догадки, что с этим чином так и уйдёшь на отдых, ни капли славы не добавив роду Колычевых, хочется либо стрельницу в Кремле взорвать, либо упиться до блевания. Последнее и случалось к концу рабочего дня в бездельном повытье разных дел Посольского приказа, где всей службы было — пить до омерзения можжевеловый морс, ждать поручений, а если повезёт, то суетиться возле посланников, носить им меды с царского стола, считать довольствие и ради вытягивания секретов поить их, тупо молчаливых и осовелых...
Поневоле на первом месте у него стояли дом, семья: «По нуже с мужем, коли гостя нет...» Когда Венедикт Борисович исполнял своё истинное назначение строителя дома, самые незначительные достижения — например, свинцовые желоба под крышей — доставляли ему покойную радость.
Но у него были благодетели. Главный — Василий Иванович Умной, двоюродный дядюшка.
Василий Иванович витал в кругах, куда Венедикта Борисовича тянуло и откуда исходила главная опасность для всех Колычевых. Поэтому Неупокой сразу почувствовал, что встречен в доме стольника без радости. Когда его ввели в светёлку хозяина, оба — Неупокой и Венедикт Борисович — почувствовали, будто от наглухо закрытого окошка потянуло простудным сквознячком. И хотя Венедикт Борисович мгновенно устыдился своего недоброго, шкурного отношения к гостю, человеку молодому, усталому и что-то горькое пережившему, тренированный голос его не сразу обрёл сердечность. И подозрение осталось: ежели сильный окольничий Умной в своём просторном доме не пожелал оставить нужного человека, значит, этот человек даже ему опасен. Распоряжаясь о мыльне и жильё для Дуплева, Венедикт Борисович соображал, как выяснить степень его опасности.