Впрочем, опустим этот момент.

— Я смутно помню родителей. Помню хорошо только Олю. Она заботилась обо мне. Кормила, одевала… Когда ее забрали, я была в ужасе, — ее взгляд стал рассеянным, и она зашептала, — Я же была тогда там. Оля сказала мне спрятаться и сидеть тихо. Я видела их… тех людей. Подглядывала в замочную скважину шкафа. Видела, как ее схватили.

Я сглотнул, покачав головой. Протянул руку, и Илона легла на мое плечо, позволяя себя приобнять. Не буду лукавить, это оказалось приятным ощущением.

— Она не издала ни звука. Не знаю, может ей зажали рот или она просто молчала, но когда один из них дернул ее за руки и поволок к двери, она даже не пикнула, — когда Илона хлипнула носом я понял, что она плачет, — Отец с матерью пришли домой и первым делом открыли бутылку водки на кухне. Когда я подошла к ним и сказала, что Оли нет, они лишь отмахнулись, — сглотнув, Илона поежилась, — Тогда я пошла к участковому.

— Когда я искал тебя, я не обнаружил никаких записей о том, чтобы кто-то искал Морозову-старшую.

— Меня просто выгнали. Я попыталась потом, когда меня удочерили, но побоялась обращаться в милицию. Попыталась найти ее через социальные сети, но ничего не вышло. Ну, а дальше ты знаешь.

Задумчиво хмыкнув, я обратил внимание на то, что поглаживаю ее плечо и чувствую непривычное тепло где-то в районе грудной клетки.

— Почему ты так плохо спишь? — тихо спросила Романова, переводя тему.

— Когда как. Иногда Машка снится; иногда другое что-то…

— Машка?

— Во время первой чеченской была традиция — бэтээры офицеры называли именами своих дочек. Я попал в сапёрный батальон во вторую, уже как специалист, а они тогда в основном на «урках» были — это гусеничные ракетные установки разминирования. У внутренних войск по большей части БМП и бэтээры. Вот на такой мы натолкнулись во время одной из эвакуаций, — я передернулся и мягкие светлые волосы коснулись щеки, немного успокаивая, — Если вкратце, то местность там была трудно проходимая, а после дождей так тем более. Мы по ночам подвозили боеприпасы и забирали раненых — ну, что могли делать в тех условиях.

— И? — нетерпеливо промычали в плечо, — Что с Машкой-то?

— Ну вот представь — сидишь верхом на установке, а под твоей задницей две тонны пластида. Стреляют со всех сторон, а у тебя руки-ноги трясутся и гадаешь: «Попадут-не попадут?» Если попадут, то даже мокрого места не останется; даже по кусочкам не найдут. Только огромная такая яма будет… Страшно до одури, — вздохнул я, — И тут, каким-то чудом живой и невредимый добираешься до боевой позиции, а там стоит машина, на левом борту которой красивыми такими буквами написано: «Маша». И страх проходит резко — смотришь на эту Машку, а она словно ждала тебя.

— Сколько ты так ездил?

— Несколько ночей.

Веки начали наливаться свинцом, и я глубоко вздохнул, говоря себе о том, что мне надо встать и уйти к себе, в свою кровать.

Но потом, Романова уткнулась лицом в мою шею и мирно засопела, щекоча своим дыханием. Я честно попытался убедить себя в том, чтобы встать, но ничего не вышло — мои глаза закрылись, и я уснул, уткнувшись носом в ее макушку, пахнущую ромашковым шампунем.