— Он с двоюродным братом и сестрой.

— Что вы ему сказали?

— Что с месье произошел несчастный случай, но это не опасно.

— Чем заняты дети?

— Жак показывает, как утром поймал рыбку.

— Я пойду вниз. Как только уложите чемодан, принесите.

Вид кровати вызвал у Беби желание лечь и вытянуться хотя бы на несколько минут.

— Кстати, Марта, чуть не забыла. Если месье вернется раньше меня…

Горничная разрыдалась.

— Неужели вы не можете спокойно выслушать два слова? Следите, чтобы для Жака все оставалось, как раньше. Точно следуйте моим указаниям. Вы меня поняли? Есть мелочи, которым месье не придает никакого значения.

— Простите, что заставила вас ждать, господин комиссар.

— Инспектор. Я приехал пораньше, прежде чем явятся представители прокуратуры.

Он извлек из кармана серебряную луковицу.

— Они скоро будут. А пока, если позволите, я мог бы приступить к допросу, чтобы…

— Мне подождать в саду? — спросил доктор. На нем все еще был костюм для рыбной ловли. Подбитые гвоздями сапоги оставили следы на паркете.

— Если вас не затруднит. Господам из прокуратуры понадобятся ваши показания.

Верзила инспектор вытащил из кармана забавную записную книжечку и вертел ее в руках, не зная, куда с ней пристроиться.

— Вам будет удобнее писать в кабинете мужа. Пройдемте со мной, пожалуйста.

Неужели ее внутренний двигатель не мог внезапно остановиться, а она замертво упасть на паркет? Тогда Беби Донж, без сомнения, перестала бы существовать.

Как отрадно, как успокоительно после мерзкого страха, призывов о помощи, процедур, ночного пота, тошнотворного хаоса и смрада первых утренних часов вытянуться на чистой кровати в затихшей наконец больнице! Кругом чистота, белоснежные простыни, сверкающий, без единого пятнышка, плиточный пол, пузырьки, аккуратно расставленные на стекле тумбочки.

В коридоре смолк топот санитаров и стоны больных, которым обрабатывают раны; ни звука, кроме неслышной поступи монахинь да пощелкивания четок.

Франсуа чувствовал себя небывало опустошенным, опустошенным и чистым — ни дать ни взять скотина, побывавшая в руках мясника: внутренности выпотрошены, мясо разделано, шкура тщательно промыта и выскоблена.

— Можно войти?… Я только что встретила доктора Левера. Он говорит, опасности больше нет.

Улыбающаяся сестра Адония зашла проверить, как чувствует себя ее больной. Низенькая, пухленькая, отчетливо провинциальный выговор — кантальский,[3] насколько мог судить Донж. Он и на нее смотрел, как на все окружающее, — без улыбки, не стараясь выставить себя в выгодном свете, и сестра Адония, видимо, обманулась на его счет, как обманывались многие другие.

Она наверняка решила, что он совершенно убит поступком жены или что он не любит монашек. Поэтому предприняла попытку приручить его.

— Хотите, я приоткрою окно? С кровати вы увидите уголок сада. Вам дали самую лучшую палату — шестую. Так что для нас вы теперь господин Шесть. Мы никогда не зовем больных по фамилии. Например, номер Три, который выписался вчера, пробыл здесь несколько месяцев, а я так и не знаю его фамилии.

Милая сестра Адония! Делает все, что в ее силах, и даже не подозревает, что он смотрит на нее так совсем по другой причине — потому что невольно видит ее не в сером грубошерстном монашеском платье ордена Святого Иосифа.