Рад вынул из кармана Инкин подарок, маленькую плоскую ракушку. Инка говорила: «Послушай, море шумит». И Рад слышал море. Инка говорила: «Послушай, о скалы песок ударяется». И Рад слышал беззвучные посвисты ветра и шорох просыпанной на скалы горсти песку. Инка говорила: «Послушай, через два дома от нас Равеля играют». И Рад слышал повторяющиеся и беспрерывно новые завитки равелевского «Болеро».

— Что ты мне скажешь, бедная раковинка?

Рад сказал это вслух, идущая навстречу девушка в цветастом брючном костюме отшатнулась, перешла на другую сторону улицы. Рад сунул ракушку за ухо — она с тихим чмоком присосалась к виску. Из легкого прибойного гула выделился смущенный Инкин голосок:

— Тебе все-таки плохо без меня? Вы с ней не поладили? Вообще, конечно, это несправедливо. Но я рада…

Рад оглянулся. Улица была пуста. Дунул ветер, наклонившиеся в одну сторону деревья показались странно неподвижными. Как при вспышке молнии.

— Не удивляйся, Рад, это действительно мой голос. Поющие ракушки здесь имеет любой из жителей, мы называем их «шептунами». Ты слышишь меня потому, что хочешь услышать, что сейчас я нужна тебе. Я думаю, что нужна… Извини, это все, что я смогла оставить тебе на память.

— Инка! — закричал Рад.

— Погоди, милый, я объясню. Представляю твою физиономию — несчастную и растерянную. Я бы очень хотела вернуться, Рад. Хотя бы для того, чтоб еще раз тебя поцеловать. Но это невозможно. Слушай.

Я, Рад, преступница. Я хотела доказать всем в нашем времени, что открыла обход Ограничения Лазарева и могу путешествовать в прошлое без опасности на него воздействовать. Ведь если я поселюсь в теле человека, живущего в вашем столетии, я не смогу натворить ничего такого, до чего не дошел бы он сам, собственными мыслями. Даже если я что-нибудь ему внушу, он сделает это своими руками, и будущее останется в стороне.

Я нашла Инку. Если б ты знал, как она кричала и билась во мне! Она притихла лишь после того, как мы встретили тебя. В языке нет таких терминов, придется говорить о женщине с одним телом и двумя душами во множественном числе, ты уж привыкни, родной, ладно?

Сначала мы обе даже помирились на тебе. А потом — стыдно вспомнить! — закрутились распри. Ты, конечно, ничего не замечал. Наверно и не стоило тебе говорить, ты неустойчивый, ранимый. Та Инка ничего бы тебе и не сказала, потому говорю я. Мы ревновали друг к дружке — обыкновенно, мелко, по-бабьи. Не зная еще, кто у кого тебя крадет, мы пихались локтями внутри одной оболочки, вели себя как в коммунальной квартире. И если б сумели — прости меня! — повернулись бы тылом и показали одна другой задранный подол — это из детства той Инки, твоей современницы, так тогда ругались или бранились, я не поняла, в чем разница. Но не думай, я тоже хороша! Ты сейчас морщишься от презрения, но я не хочу ничего скрывать. Не привыкла…

Видишь, кое-чему я у вас выучилась. Я знаю про коммуналки, про то, как ругаются (или бранятся?) домохозяйки на общей кухне. Наше тело — одно на двоих! — и было этой самой коммуналкой. Конечно, я не только это унесла из вашего времени. Да и та Инка, поверь, не осталась с чем была. Каждая из нас немножко пожила за двоих. Но сейчас речь о другом. Инка вашего времени изощреннее, сильнее меня. Она умеет бороться за земное счастье, а мы к этому не приучены: нам счастье дается слишком легко. Разумеется, я смогла бы притушить Инкино сознание. Временно или навсегда. Но это означало бы убийство. Даже хуже убийства…