Элька проволок по коридору чемодан, столкнулся в тамбуре с попутчиками, кивнул им на прощанье, справедливо рассудив, что остановиться теперь и начать разбираться вдвойне неудобно. В конце концов, он никогда в жизни с ними больше не увидится! Чувствуя спиной презрительную усмешку Николая, коря себя за бесконечное свинство, сошел на серый перрон.

В аэропорту услыхал то, что и ожидал, что знал заранее: самолета на Ленинград сегодня не будет. Однако внутреннее чутье убеждало: успеет, все равно успеет…

Оглядел обложки старых журналов в киоске «Союзпечать». Долго считал пассажиров в фетровых бурках. На всякий случай подошел к справочному бюро:

— Скажите, пожалуйста, из какого города я смогу сегодня вылететь в Ленинград? Мама, понимаете, умерла…

Он не покривил душой, мама действительно умерла, правда, давно. Сказать про друга показалось неуместным, не посочувствуют…

Женщина за окошком куда-то позвонила, порылась в книгах, сравнила расписания авиалиний и предложила Омск. Эльдар подумал, как в бухгалтерии примут отчет за командировку с неожиданным финтом Караганда-Омск-Москва-Ленинград. Больше — хоть и говорят, что в несчастье обостряется память, — ничего особенного не запомнилось. Вечером был дома. И, едва поздоровавшись с женой, хотел бежать к Юрке. Таня удержала:

— Не надо. Он сейчас в церкви…

— ???

— Родители пожелали. Никто из нас не смог отговорить…

— Ну вот. Стоило через пол-Союза ехать!

Непонятное чувство вины, которое смутно уже поднималось в дороге, сейчас захлестнуло и рвалось наружу. Эльдар понимал бессмысленность и неправоту самобичевания и все-таки громоздил напраслину, не мог ничего поделать со своим глухим подсознательным ясновидением на грани волшебства. А оно в этот раз было жестоким: может, и правда ничего бы не случилось, будь он здесь? Как он смел, как мог не помешать Юркиной смерти? Они обмывали очередную Лешину звездочку в тот самый момент, когда Юрка делал последний вздох. И отчаянно чокались чашками с кофе, поскольку единогласно установили в гостинице «сухой закон». И у него, у Эльки, не дрогнула рука. И ни капли не пролилось из чашки. И после громкого тоста не стала поперек горла сушка. Будто все в мире осталось нормальным. Без Юрки!

Вот сам Юрка не дал себя обмануть повседневным диагнозом «грипп». Удивительная силища — проницательность умирающего — заставила его написать завещание и заложить в книгу, так что листок нельзя было не заметить в случае смерти. Всего-то три дня болезни, исход которой Юрка предугадал, породили документ, хоть и не заверенный нотариусом, но освященный последним в жизни человеческим правом — волей уходящего: «Все рукописи завещаю жене, стихотворение «Я черной ночью укололся» — матери. Поэму «Цепь цепей» — Пленуму ЦК…» Такой он и был весь — противоречивый и разбросанный, крикливо защищающий неизвестно от кого рабочее искусство и отдававший себя перед смертью на суд ЦК, ни более ни менее…

И этого могучего парня, веселого безбожника, талантище и недотепу, завтра отпевают в церкви. Ничего более нелепого придумать было невозможно…