Гриннет взял краткую паузу, чтобы сделать что-то с корабельными системами, затем сказал:

— Он был безумцем. Его тоска по Чазу — очевидное тому доказательство.

— Зато теперь он счастлив. Чаз, Савьен и Морвен также счастливы, равно как и их растительный партнер — ведь ныне он может исследовать весь запас знаний интегратора. Вскоре он станет самым информированным лишайником в истории простых растений. — Я указал в сторону кают. — И Чап Човери вскоре снова обретет утешение в объятиях столь преданной ему Эффраины, которая вполне может вознаградить нас премиальными, узнав о нашем подвиге.

Я обвел рукой салон:

— И даже я счастлив, ведь теперь я владелец звездолета — пусть и скромного, но в хорошем состоянии. — Бывший интегратор «Бродяги» переоформил на мое имя право собственности на корабль в обмен на помощь по переносу его личности в мобильный контейнер.

Гриннет уставился на меня с выражением, которое я не смог уверенно распознать, и совершенно точно никогда не видел на его личике прежде.

— А как же я? — вопросил он. — Как с моим счастьем?

Всегда гадал, каково это — быть мертвым. Впрочем, я не очень уж торопился это выяснить. И уж точно не трижды в течение дня.

Само собой, я говорю не о «мертвом» мертвеце. Во всяком случае, пока. А о том самом чувстве «О, черт, вот оно», которое (как я теперь знаю), приблизило меня к моменту, когда перед глазами промелькнула вся моя жизнь, ближе чем что-либо, испытанное прежде. Чувстве, которое, наверное, пережили мои родители в Сан-Франциско, когда Большой Толчок обрушил половину башни «Терра банка» на них и на полную людей улицу. Только в их случае это действительно стало «оно». Мне тогда было семь лет, но я и теперь ясно помню момент, когда узнал о том, что спасатели, откопав наконец их тела, увидели: они умерли рядом, очевидно, держась за руки. Именно такое знание терзает ребенка во сне — я знал: у них было две-три секунды, чтобы понять, что сейчас произойдет, и осознать, что спасения нет.

На меня же ничего не рушилось, хотя впечатление создавалось именно такое: красно-оранжевая поверхность Титана мчалась навстречу, причем, на мой взгляд, слишком быстро. Картина прямо из ада — грязно-оранжевое небо, тускло-оранжевые облака. Оранжево-коричневый туман, густеющий вдалеке, оранжево-черные тени внизу. И все это освещено не ярче, чем кабина корабля, где свет приглушен для навигации в пределах прямой видимости. Но сейчас меня от всей этой оранжевости отделяли лишь тонкий облегающий костюм-«шкура» и много… ну… можно ли назвать это «воздухом», если он вчетверо плотнее нормального корабельного, приправлен метаном и заморожен до девяноста пяти градусов по Кельвину?[4] Если это и воздух, то он, наверное, превратит меня в ледышку быстрее, чем я задохнусь — если мне настолько не повезет, что я останусь жив, когда удар пробьет дыру в моей «шкуре».

Мое имя Флойд Эшман, хотя это всего лишь метка, которую мне прилепили, когда я родился. Многие зовут меня Фениксом: это одно из мест, где я побывал — и намек на мое реальное имя получился довольно умный, хотя как раз сейчас я точно ни из чего не возрождаюсь.