– Кто это, Маркел Маркелович? – спросил Антон, показывая снимок Чернышеву.

– Сынов одноклассник, – взглянув на фотографию, ответил Чернышев, – Юрка Резкин.

– Вы знаете, что он своей бабушке с сентября шестьдесят шестого года ни одного письма не прислал?

– Он и до сентября шестьдесят шестого не особо баловал ее письмами. Баламут и шалопай Юрка отменный, потому и не пишет.

– Давно этот снимок сделан?

– Лет семь, наверное, назад. Может, побольше. Когда Юрка в отпуск из армии приезжал.

– Он на флоте служил? Тельняшка на снимке видна. Чернышев отложил газету.

– Помнится, в тельняшке я его видел, а вот форма на нем сухопутная была. Мы же с тобой прошлый раз говорили, что среди ярских моряков нет. Юрка, должно быть, в береговой обороне служил или купил у кого-нибудь тельняшку.

– Куда он после армии делся?

– Кто его знает. Мы уж привыкли, что отслужившие солдаты редко возвращаются в село. И этот где-нибудь в городе пристроился.

– А не может быть такого, что он возвращался в Ярское и…

– Имеешь в виду колодец? – Чернышев задумался. – Такое даже трудно предположить. Хотя… чем черт не шутит, когда бог спит.

– Резкин прихрамывал на правую ногу, и у него два вставных передних зуба.

– Хромых в армию не берут, – серьезно сказал Чернышев и внимательно посмотрел на снимок. – А выбитый зуб у Юрки и на фотографии виден.

Антон мысленно ругнул себя за невнимательность, но уверенность в том, что в расследовании наконец-то появилась зацепка, не исчезла.

В конце концов Резкин мог повредить ногу на службе, там же и зубы вставить. Маркел Маркелович сложил газеты, устало потянулся.

– Давай-ка, следователь из уголовного розыска, – Предложил он Антону, – срежемся в шахматишки на сон грядущий.

– Давайте.

Игра затянулась.

Из открытого окна тянуло ночной прохладой. У клуба громко наигрывала радиола. Затем джазовый гул умолк. Послышался веселый смех, неуверенно всхлипнул баян, и тотчас звонко плеснулся сильный женский голос:

В тихой роще, у ручья, целовалась с милым я,

И никто на белом свете мне, девчонке, не судья!

Несколько девичьих голосов дружно подхватили,

Ой-люли, ой-люли, у меня, Марины,

Губы алы от любви, словно от малины…

Голоса прозвучали так задористо и звонко, что, когда они неожиданно смолкли, Антону показалось, будто где-то у озера откликнулось эхо. Не отрывая взгляда от шахматной доски, Чернышев улыбнулся и сказал:

– Марина Зорькина.

– Звезда колхозной самодеятельности? – спросил Антон.

– Заведующая птицефермой. Красавица наша. Голос, что у Людмилы Зыкиной. На всех фестивалях первые места берет, – Чернышев переставил на шахматной доске коня. – К слову, бывшая любовь тракториста Витьки Столбова, а сейчас всех женихов отшивает.

– Почему?

– Еще до Витьки произошло у нее что-то. Кажется, нарвалась в молодости на непорядочность и до сих пор переживает.

– Сколько ж ей лет?

– Твоего возраста. Быть может, чуток постарше.

– Рано отчаиваться.

– Да она и не отчаивается. Только вот ухажеров не подпускает к себе, будто обет дала.

Чернышев пошел ферзем. Антон – пешкой. Чернышев ответил ходом слона.

– А ведь Юрка Резкин мальчишкой ломал ногу, – вдруг сказал он. – С лошади упал. Помнится, и зуб тогда выбил.