– Постановление хорошее, – сказал я. – Конечно, бойкот – опасное средство, и его нельзя рекомендовать как широкую меру, но в данном случае он будет очень полезен.

– Вы не сомневаетесь?

– Нет. Видите ли, этого Ужикова в колонии очень не любят, презирают. Бойкот, во-первых, на целый месяц вводит новую, узаконенную систему отношений. Если Ужиков бойкот выдержит, уважение к нему должно повыситься. И для самого Ужикова очень достойная задача. Я люблю такие наказания, которые разрешают конфликт до конца.

– Ну а если не выдержит?

– Поверьте, Ужикову терять нечего. Хуже быть не может. Если он не выдержит, ребята его выгонят.

– И вы поддержите?

– Поддержу.

– Но как же это можно?

– А как же можно иначе? Коллектив имеет право защищать себя?

– Ценою Ужикова?

– Ужиков поищет другое общество. И это для него будет полезно.

Джуринская улыбнулась грустно:

– Как назвать такую педагогику?

Я не ответил ей. Она вдруг сама догадалась:

– Может быть, педагогикой борьбы?

– Может быть.

В кабинете Брегель собралась уезжать. Лапоть пришел с приказом:

– Утверждаем, Антон Семенович?

– Конечно. Прекрасное постановление.

– Вы доведете мальчика до самоубийства, – сказала Брегель.

– Кого? Ужикова? – удивился Лапоть. – До самоубийства? Ого! Если бы он повесился, не плохо было бы… Только он не повесится.

– Кошмар какой-то! – процедила Брегель и уехала.

Эти дамы плохо знали Ужикова и колонию. И колония и Ужиков приступили к бойкоту с увлечением. Действительно колонисты прекратили всякое общение с Аркадием, но ни гнева, ни обиды, ни презрения у них уже не осталось к этому дрянному человеку. Как будто приговор суда все это взял на свои плечи. Колонисты издали посматривали на Ужикова с большим интересом и между собою без конца судачили обо всем происшедшем и обо всем будущем, ожидающем Ужикова. Многие утверждали, что наказание, наложенное судом, никуда не годится. Такого мнения держался и Костя Ветковский.

– Разве это наказание? Ужиков героем ходит. Подумаешь, вся колония на него смотрит! Стоит он того!

Ужиков действительно ходил героем. На его лице появилось явное выражение тщеславия и гордости. Он проходил между колонистами, как король, к которому никто не имеет права обратиться с вопросом или с беседой. В столовой Ужиков сидел за отдельным маленьким столиком, и этот столик казался ему троном.

Но увлекательная поза героя должна была скоро израсходоваться. Прошло несколько дней, и Аркадий почувствовал тернии позорного венца, надетого на его голову товарищеским судом. Колонисты быстро привыкли к исключительности его положения, но изолированность от коллектива все-таки осталась. Аркадий начал переживать тяжелые дни совершенного одиночества, дни эти тянулись пустой, однообразной очередью, целыми десятками часов, не украшенных даже ничтожной теплотой человеческого общения. А в это время вокруг Ужикова, как всегда, горячо жил коллектив, звенел смех, плескались шутки, искрились характеры, мелькали огни дружбы и симпатии, высоко к небу подымались прожекторы обычной человеческой мечты о завтрашнем дне. Как ни беден был Ужиков, а эти радости для него уже были привычны.