Слеза застила глаз, но вытереть её времени уже не оставалось. Воронцов прицелился через слезу и плавно, как и в первый раз, нажал на спуск. Приклад глубже вошёл в шинельную складку на плече. Если пуля снова прошла мимо, каску его старшина уже не понесёт в обоз. Это имущество уже никому не понадобится. И будет она, пробитая навылет, валяться на дне траншеи, пока кто-нибудь из бывших товарищей не выбросит её за бруствер, чтобы не мешалась под ногами во время боя. Но облако не окуталось сизым дымком. И что с ним произошло после выстрела Воронцова, понять пока было трудно. Ещё мгновение оно неподвижно висело среди тёмно-зелёных сосновых ветвей, как будто всё ещё готовилось к выстрелу, и вдруг выронило винтовку системы «маузер» с лучшим в мире цейссовским прицелом, а потом, обламывая сучья и соскабливая с бронзового ствола молодую сосновую чешую, пахнущую смолой, тяжело рухнуло вниз.

– Попал… Гадом буду, попал! – рявкнул помкомвзвода. – Воронцов, ты попал! С меня фляжка трофейного!

А Воронцов, измождённый невероятным напряжением, уткнулся козырьком каски в землю бруствера и, не обращая внимания на ликование Гаврилова и радостные возгласы товарищей, тихо заплакал от радости. О немецком снайпере, убитом им, он не думал. Он думал о том, что смерть снова обошла его стороной.

Обстрел прекратился. Стало слышно, как стонали раненые. Офицеры и сержанты начали поднимать людей, отрывать курсантов от земли, вытаскивать из завалов и, зачумлённых толовой копотью, оглушённых, ошалевших от страха, расставлять к брустверам ячеек.

– Взять оружие!

– Приготовиться к бою!

– Приготовить гранаты!

После бомбёжки и артобстрела курсантские цепь в траншее стала реже.

За лощиной в глубине просеки, куда уходило шоссе, послышался гул моторов. Погодя донеслись отрывистые команды на немецком языке.

Помкомвзвода наблюдал в трофейный бинокль.

– Бронетранспортёры подошли. Развёртываются в цепь. Батальон, не меньше. Бронетранспортёры с пулемётами.

– Если не поддержат артиллеристы…

– Поддержат. Как же «не поддержат»? Без них нам не отбиться.

Второй номер, курсант Краснов, сидел на дне траншеи рядом с пулемётом, сверху прикрытым плащ-палаткой, и, откинувшись спиной к песчаной стенке, равнодушно и терпеливо смотрел в небо. Время от времени он спрашивал, отчего его острый юношеский кадык прыгал вверх-вниз:

– Далеко ещё, Селиван? Ну, чего молчишь?

– Идут, – отвечал ему Селиванов.

– Много?

– Много.

– С пулемётами?

– С пулемётами. Немца без пулемёта не бывает.

– Ну, пускай идут.

– А вот и танки подошли. – Гаврилов не отрывался от бинокля. – Два. Что-то маловато. Легкомысленно, с их стороны, наступать с такой незначительной поддержкой.

– Если артиллеристы не помогут, и этих хватит.

Воронцов перекладывал с места на место гранаты, трогал фитили бутылок с горючей смесью и нюхал пальцы. Запах фитилей невозможно было запомнить. «Странно, – думал он, – ничем не пахнут, а всегда пахли довольно сильно».

– А пехоты! Пехоты сколько! – взвизгивал Денисенко. – Уй, братцы! Надо окопы глубже рыть! Чего вы стоите? Ройте глубже! А то пропадём!