– Люба! – окликнул он. – Много ль вам с матерью ещё косить?

– А что? – радостно отозвалась Любка.

Она так и встрепенулась вся и замерла. И не надо было обладать особой проницательностью, чтобы понять: что-то у них с Санькой есть, Иван сказал правду.

– А то, что моя бригада без дела мается, ти их…

– Ой, спасибо, дядь Гриш. Мы с матерью и сами управимся.

– А то гляди. Подмогнём по-соседски.

– Да нет же, говорю, управимся. – И приветливо засмеялась. – Мне тут и одной на упрёшку осталось, не больше.

И Санькино сердце ёкнуло, слыша такое: значит, ещё одну ночь Любка будет ночевать здесь, на Яглинке, в своём шалаше. И он присел за кустом, чтобы ни отец, ни Любка не увидели его.

Отец докосил, вернулся к шалашу, повесил косу на берёзовый сук и сказал:

– Шабаш. Завтра вывезем домой последнее.

Это означало, что он оставлял их на покосе ещё на одну ночь.

– И гляди, ребятёнка ей не сострой, – сказал ему отец и больно прихватил за ухо. – А то… С налёту… Коршун… Ти вашу!

И теперь, вспомнив всё это, Воронцов ещё раз вздохнул о Любке и подумал с каким-то безразличием к себе и ко всему вокруг, что, в сущности, он всё испытал в жизни, всё у него уже было и что, если с ним что случится, если его тоже убьют…

Он открыл глаза. Рука ныла даже в тепле. Доктор долго копался в его ране, промывал её, протирал какой-то жидкостью, намазал вокруг пахучей мазью, приложил марлевый тампон и туго забинтовал. Алёхин подсвечивал фонариком и отворачивался. Воронцов успел разглядеть рану. Теперь, когда опухоль спала, стянуло и края раны. Оставалось совсем небольшое отверстие, заполненное чем-то синюшным, чужим. Только на выходе рвануло посильнее, на три стороны. Словно вошла одна пуля, а выходили все три. Синюшная звёздочка там была пошире. Ни кости, ни сухожильев не задело.

Закончив перевязку, доктор спросил:

– Молодой человек, и надолго вы нас тут задержали?

Воронцов сделал вид, что не расслышал его вопроса.

Майор Алексеев, сухощавый и высокий, чем-то напоминавший ротного, навалившись грудью на бруствер, смотрел в бинокль за лощину. Он давно заметил, что там, в кустарнике, где должна была окопаться засадная группа боевого охранения с двумя пулемётами, что-то происходило.

– Товарищ майор? – Воронцов вскочил на ноги с таким виноватым видом, будто проспал бой.

Ноги его отекли, затяжелели, так что он какое-то время не мог распрямить их.

– Спокойно сержант. Не высовывайся. Мои ребята, похоже, кого-то обнаружили. Сигналят.

Ещё ночью, когда они расставляли людей и определяли позиции для пулемётов, когда вырубали березняк для того, чобы расчистить сектор обстрела для артиллеристов, он понял, что ходом боя будет руководить майор. Пусть будет так. Он и не стремился переподчинить себе полк со взводом 45-миллиметровых орудий. Лишь бы продержаться до полудня. Лишь бы выполнить приказ.

Как только окончательно рассвело, в стороне Варшавского шоссе загрохотало. Иногда отчётливо были слышны длинные пулемётные очереди и частые удары мин. Затем всё это слилось в единый вибрирующий непрерывный гул. Там, за лесом, начался новый день. Воронцов вслушивался в звуки боя и пытался понять, что там происходит: то ли немцы пошли на прорыв, то ли наши контратакуют. Если немцы прорываются там, то этот просёлок им ни к чему. Надежда ещё оставалась.