— У меня на охоте у прежнего лука верхний рог обломило, видать, сильно тетиву натянул, вот и искал заготовку для нового.

Отец с недоверием посмотрел на сына:

— Нашел?

— Не-а. На опушке можжевельника нет, а вглубь зайти не успел, началась гроза, мыслил, прибьет еще молния. Разгневался бог Перун не на шутку.

— И где, в каком месте ты был?

— Да недалече от векового дуба, в который молния попала, под кустом. Вот видишь, промок весь.

— У дуба? Ты видел, как он загорелся?

— Видел, — кивнул Вавула, — тока до того молния сожгла сосенку, подожгла бревно, что мужики там оставили. Бревно дождь погасил, сосенка же сгорела. А потом молния уже в дуб ударила. Но загорелся он не сразу, поначалу расщепило его, и тока потом огонь по древу от средины, где расщеп, к кроне пошел. И что дивно, отец, как загорелся дуб, так гроза тут же и прекратилась. Чрез время малое уже солнце светило. Ну я обходами домой.

— Пошто обходами?

— Дабы высохнуть немного под солнцем-то.

Старейшина хмыкнул:

— Хм, вроде не врешь.

Вавула воскликнул:

— А чего мне врать-то? Не дитя уже, не отрок, считай мужик, осталось домой жену привести, да свой дом поднять. Уже двадцать один год.

— Слыхал я, Вавула, ты на дочь старейшины рода Кобяка в Вабеже, Ведану, глаз положил?

— А чего? Девка хорошая, статная, красивая, здоровая. И из семьи равной.

— Откель у тебя мысли такие — равной? Али не ведаешь, что старейшину на вече избирают?

— И все одно, главенствует в роду старейшина. Вот и Ведана — дочь старейшины.

— А как же Голуба, дочь гончара Лихаря Рубана? Мы ж с ними о твоей свадьбе договорились. И он согласился, и Голуба.

Вавула понимал, что пойти против воли отца открыто и ныне вызовет только гнев у родителя да упорство, которое уже не сломить, посему схитрил:

— Ну вы ж пока тока договорились. До сватовства дело-то не дошло?

— Умыкнешь ее завтра, и сделано, почитай, дело. Остальное пойдет само собой.

— Ладно, треба умыкнуть невесту, умыкну. А где землю мне община выделит под дом?

— Община и решит, земли свободной на селе много.

— Добре, отец, пойду переоденусь, а то хворь подхвачу и вместо праздника на лаве огненным валяться буду.

— Ступай и — гляди у меня!

— Отец, это ты сыну, которому двадцать один год?

— Для меня ты до смерти дитем будешь.

Вавула зашел в дом, переоделся. Внутри дом состоял из теплого помещения — комнаты с одним-единственным окном, больше для проветривания, потому как топился зимой по-черному. Подстава, что могла служить столом и малой лавкой, лавы рядом, вдоль стены низкие лавы, лежанка, на стенах шкура медведя, других зверей, убитых на охоте. Вторая медвежья шкура на дощатом полу. Такие стали недавно делать. В простом жилище — полуземлянке пол был земляной. У входа отдельная каморка, рядом печь-очаг глиняная. К дому-срубу пристроили две пристройки — клети, там кладовые, комнатенки. Крыша утепленная, покрыта соломенными вязанками.

Мать выставила на стол уху, кашу, кувшин с квасом, половину каравая.

Потрапезничав, Вавула завалился на свою лежанку, что ближе к печи, потянулся:

— Хорошо!

Мать собрала утварь, смахнула со стола крошки и вышла. Ей еще надо было воды из родника натаскать. Все хозяйство в общине по традиции вели женщины. Мужики — добытчики, они работали на земле, охотились, рыбачили. Кто-то занимался ремеслом, больше бортничеством, резьбой по дереву, кладкой печей, отец Голубы — тот гончарил. У всех было дело. Без него не проживешь.