– Там... В левом... крайнем... пистоне разгрузки – промедол... – вымучил раненый через дикую боль. – Уколи... если... не жалко...
Андрей рванул зубами упаковку. Сделал укол по всем правилам, с трудом избавившись от искушения оставить воздух в шприце. И большое, сильное тело Дорофеева уже через минуту облегченно расправилось и погрузнело. И голос его опять затвердел, прекратил дрожать:
– Ждешь, когда каяться буду?.. Да ни хрена ты не угадал!..
Андрей ответил не сразу. Но все-таки ответил – как бы ему ни хотелось промолчать:
– Да пошел ты... урод... со своим раскаяньем!.. Там каяться будешь!..
Ответил Мостовой, и не было ничего у него внутри: ни сострадания, ни малейшей жалости.
Ответил и надолго замолчал, слушая, как нагретая печурка постреливает через тихий, размеренный гул сырыми березовыми дровами.
– Там... в лесу... это не я шишкарей твоих положил... Это мой придурок перестарался...
– Да какая разница! – мгновенно вспылил Мостовой. – Ты же, скотина, приказал! Лежи теперь и не вякай!
– Глупо это все... – продолжил доставать Дорофеев. – Мы же с тобой похожи... ты вояка, а я мент...
– Помолчи лучше... – отмахнулся Андрей. – Может, подольше протянешь...
– А зачем?
– Тебе виднее... Это же ты, скотина, все заварил!.. Столько людей положил, сволочь!
– Да каких людей?..
– Заткнись!.. Закройся!.. Слушать тебя не хочу...
– Нет, ты понимаешь, капитан?.. Даже и не знаю, как все это вышло... Вроде жил как все...
– Да-да, как все?! – пересиливая себя, снова ответил Андрей. – Врешь ты все, урод...
– Нет, не вру... Мне сейчас врать уже не нужно...
– Ну что ты хочешь от меня? – Мостовой, отгоняя усталость, провел ладонью по лицу. – Чтобы грехи твои отпустил? Так это не по адресу...
– Не надо – грехи. Просто послушай... Давно никому не говорил... Как-то глупо все... Не могу понять...
– Чего не можешь?
– Веришь, капитан... а вот был смысл... а на самом деле...
– Помолчи... Не могу уже слушать! Устал...
– Хорошо... Не буду. Ладно... Дай попить.
И Мостовой зачерпнул кружкой кипятка из закопченного чайника. И прибавил неожиданно для себя:
– Осторожно, смотри... Горячий...
Дорофеев пил аккуратно, по глотку. И острый кадык как-то униженно и жалко ходил на его сильном жилистом горле. И Мостовому почему-то вдруг захотелось, больше нисколько не сдерживая себя, расплакаться навзрыд, в голос, как пережившему тяжелое и незаслуженное наказание ребенку.
Дорофеев не допил – выронил кружку. И она загремела по полу, разметая шипящий кипяток. И выгнулся. И захрипел:
– Я же... Х-х-хы... Я... – И не успел, не смог договорить...
А раздавленный подступившей смертельной усталостью Мостовой еще долго сидел рядом, с какой-то глупой бессмысленной надеждой заглядывая в расширенные зрачки Дорофеева, пока наконец не догадался, что же теперь должен, обязан сделать – прикрыть его синюшные бескровные веки.
Уже давно вытащил за порог плотно перевязанный брезент, но неистребимый смертный дух все еще упорно гулял по зимовью, перебивал стойкие затхлые запахи давно необитаемого человеческого жилья. Все еще не отпускал. Не давал покоя...