Якоб поселился в Бруклине, на Фостер-авеню, в однокомнатной квартире на первом этаже викторианского дома, и занялся шматом, швейным ремеслом, устроившись закройщиком в ателье на Тридцать второй улице. Ничто не помешало бы ему в тишине и достатке скоротать холостяцкий век или обзавестись женой и детьми, но хотелось максимально увеличить разрыв между настоящим и прошлым, поэтому Якоб Вайсен стал зваться Джеком Вайзом и даже обратился в адвокатскую контору с целью легальной смены имени и фамилии.
Все сложилось бы совершенно иначе, если бы не та девушка, а кто-нибудь другой беседовал с ним в больнице после войны.
Когда одолевало одиночество – а это происходило постоянно, – Джек вспоминал красивую молодую американку с черными как смоль волосами, орудие, с помощью которого он претворил в реальность мечту о новой жизни. Вспоминал ее беглый идиш, теплую и мягкую руку, гладившую его кисть, и нежную белую шею, к которой он прикоснулся пальцами. Мысленно он нараспев, как колыбельную, повторял ее имя в шуме и сутолоке метро, когда ехал на работу или возвращался в пустую квартиру. Мисс Ава Левински… Мисс Ава Левински… Мисс Ава Левински… Бывали минуты слабости, когда он подумывал, не нанять ли частного детектива для ее поисков. Но так и не рискнул – внушил себе, что слишком опасно строить вместе с ней будущее из мокрого песка своей лжи.
Как-то раз в безоблачное весеннее утро Джек Вайз сидел на волноломе, спиной к парашютной вышке. Он обзавелся привычкой ловить рыбу по воскресеньям в любую погоду. Жара или холод, сушь или хлябь – без разницы; лагеря закалили его. Вставал с первыми лучами солнца, добирался на метро до Шипсхед-бей или до конца кони-айлендской линии и забрасывал удочку. Рыбалка – единственное развлечение, которое он себе позволял. Одинокое это занятие спасало от удушающего чувства вины, от воспоминаний о пережитых в Польше ужасах. Только в воскресные утра ему удавалось полностью изгнать из ноздрей вонь горелого человеческого мяса.
То утро выдалось особенно погожим: легкий бриз, запах морской соли вперемешку с ароматами закусочной «Натанс фэймос», детский смех – все это он бы запомнил, даже если бы не подцепил акулу и не вытащил ее из воды, чем привлек к себе толпу зевак. С добычей в руках он позировал перед фотокамерами, как ему казалось, добрый час, а на самом деле несколько минут. Наконец он отправил бестию к ее хозяину Нептуну, толпа рассосалась, и другие рыбаки вернулись к своим удочкам.
И вдруг раздался ее голос:
– Якоб Вайсен!
Он изо всех сил притворялся, будто не услышал, внушал себе, что разум шутит шутки, но понимал: это она. Джек крепко зажмурился и взмолился к Господу – впервые с 1933-го, с того года, когда Всевышний оглох, – чтобы она ушла. Но его сердце молилось совсем о другом.
– Якоб, – повторила она и на этот раз схватила его за плечо.
И все, на этом его воля к сопротивлению иссякла. Сердце получило ответ, ибо взывало оно к слабому и одинокому человеку, а не к холодному, отчужденному богу.
– Мисс Ава Левински, – произнес Джек Вайз, поворачиваясь, чтобы увидеть лицо, о котором мечтал три года. И на краткий миг его объял страх. – Вы ведь все еще мисс Левински?