Философ не проводил их. Просто подождал, пока они захлопнут за собой дверь, и улыбнулся. В улыбке были боль и сожаление. Вот кому он должен служить, бороться за их лицемерный мир, за их благополучие, над которым светит только одно солнце — золотой плевок номисмы[15].
Константин прошелся по комнате, прислушался. Магнавра стихла. Во всей школе горела только его свеча, он подошел к своим книгам и задумался. Надо уехать, надо бежать отсюда...
Мрак навалился на окна — густой, тяжелый. Константин стирал пыль с переплетов старинных томов и клал их кипой на стол. Он окончательно решил покинуть мир знати, где его душили притворство и фальшь. Пока он перебирал книги, глубоко в душе родились слова стихотворения:
Константин поднял последнюю книгу с деревянной этажерки, и мысль его оборвалась. Быстрые шаги приближались к двери. Через секунду в комнату ворвались Савва, Горазд и Ангеларий. Они вытолкнули вперед смущенного и ошеломленного Деяна.
— Целуй руку!
— Он пьян от радости!
Деян опустился на колени, взял руку Константина, поцеловал и прижался к ней лбом.
— Учитель, я как во сне, мне и верится, и не верится!..
— Мы застали его в слезах, — сказал Савва.
— Все о какой-то ниве льна рассказывал, — вмешался Горазд.
Философ медленно отнял руку и оперся о стену.
— Второй раз он благодарит меня, но за что? — сказал он. — Человек пришел в этот мир сеять добро, а мое добро — лишь капля в море человеческих страданий. Каждому на этой божьей земле нужны ласка и окошко к свету. Но свет вряд ли проникнет сквозь это окошко, если нет свободы. Деян дождался ее, и не стоит мешать его слезам, ибо, пока жив человек, он омывает имя и радость, и боль...
Горазд подошел к Деян у и дружески положил ему руку на плечо.
Старик все еще стоял посреди комнаты и шептал: «И верю, и не верю».
— Все правда, отец, все. Даже люди кесаря приходили узнать, откуда у тебя столь драгоценное ожерелье... Тот, кто другим не верит, себе тоже не доверяет. — Константин провел ладонью по лицу. — Жаль, что я не могу вернуть тебе твою молодость, не могу дать крылья, на которых ты устремился бы в сторону таинственного Хема — туда, где светят лазурь твоей нивушки, где прошла твоя молодость. Доброе у тебя сердце, отец, доброе. Я могу только завидовать, что есть где-то уголок, о котором ты мечтаешь и в котором живут твои светлые грезы... Ты, Деян, самый богатый из нас, ибо у тебя хоть что-то есть, а у нас?