— Или?.. — начал заводиться Зубов. — Ну, досказывайте! Или… предательство?

— Я этого не сказал, но вы довольно точно поставили вопрос.

Впервые в жизни Зубов почувствовал страх. Вот он какой! Оказывается, все, что он называл страхом, — и когда в висках стучало «смерть, смерть» на тонущем пароме, и когда у горла торчала финка уголовника, и когда увлеченный своим планом помочь Маслову с правого фланга вдруг понял, что может остаться навсегда среди тех камней, — оказывается, то еще не было страхом. Страх — вот он: липкий пот на ладонях, вцепившихся в подлокотники так, что под ними скрипнула увлажненная обшивка из кожзаменителя; тошнотворная волна от живота к горлу, захлебнувшаяся спазмом; тоскливая пустота в душе и голове, в которой мечется отчаянная мысль: «А ведь кто-то заложил, какой-то осведомитель…»

Казенное лицо майора снова осветилось участливостью, добродушием. Ему хорошо знакомо это секундное смятение почти всех его собеседников, за которым может последовать все что угодно: кто начнет быстро, захлебываясь, выливать из себя виноватый лепет, кто захрипит и зло уставится глазами, потом из него клещами не вытащить слова, а кто и с остервенелым матом бросится на тебя. В эту секунду надо подставить «громоотвод».

— Курите, старлей, — пододвинул Костин пачку американских сигарет, снова сияя лысиной.

Черт его знает, как он «включает» эту штуку: только что была суконная плешь, и вдруг — такой шелковый абажурчик? Как бы то ни было, а «громоотвод» сработал. Зубов вздохом подавил раздражение и нелюбезно ответил:

— Не курю и вам не советую.

Майор удовлетворенно кивнул: ага, парень, значит, с крепкими нервами, можно не церемониться.

— А я не нуждаюсь в ваших советах, старлей, — перешел Костин на грубый тон. — Вы отвечайте по существу. Так что же это было — трусость или преступление?

— Ни то, ни другое, — успокоенно откинулся на спинку кресла Зубов.

— Какое такое «другое»? — перешел на крик особист.

— Вы не допускаете ничего другого? — Зубов уже начинал брать инициативу в свои руки, забавляясь фальцетным криком майора.

— Молчать! Здесь я задаю вопросы. В бою не бывает «другого». Или трусость, или сознательное предательство!

— Бывает, — чувствуя свое превосходство над необстрелянным, скрипящим новеньким мундиром майором, твердо сказал Зубов, стирая с подлокотников потные пятна.

— Любопытно. Просветите, пожалуйста, — начал было ехидничать Костин, но Зубов его оборвал, привстав над столом:

— Я пожалел людей, товарищ майор.

— Пожалел? Каких людей? — особист даже растерялся на мгновение.

— Обыкновенных. И наших, и афганцев. И больших, и малых…

— Что ты несешь? В другом месте расскажешь эти сказки!

— Моя совесть чиста, товарищ майор, — встал и выпрямился Зубов. — Не нравится, как я воюю, — берите роту и ведите сами.

— Запомни, старлей, ты теперь под нашим особым наблюдением.

— Не там врагов ищете! — не спрашивая разрешения, удалился Зубов, громко хлопнув дверью. 

С вершины каменистого хребта вот уже двадцать минут неистово, бессмысленно-агрессивно, без умолку бьет по позициям разведроты душманский «ДШК». Огонь автоматических пушек советских БМП не пробивает каменную ограду, за которой прячутся отчаянные пулеметчики.